В снегах родной чужбины

Они хватали всех подозрительных, проверяли документы, прописку, место работы.

С наступлением ночи милицейские наряды заполняли все городские улицы. Им в поддержку дани дежурные машины, и милиционеры внимательно всматривались в лица припоздавших горожан, дежурили возле ресторана, магазинов, общежитий. Не оставили без внимания аэропорт, все дороги, ведущие к городу. Проверяли документы у жителей. И не оставили без проверки хазу барухи Нинки.

Та вмиг сообразила, увидев наряд милиции, направлявшийся к бараку. Успела предупредить фартовых, которые тут же нырнули на чердак барака, а уже с него задами, закоулками в притон, где никакая милиция не рисковала появляться даже засветло. Многие поплатились тут своим здоровьем и жизнями за чрезмерное усердие при проверках.

Именно потому в притоне никогда не убавлялось клиентов. Все знали, что его, коли заплачено, найдется кому защитить и отстоять перед кем угодно. Тайна посещения здесь гарантировалась.

«Малина», едва сбежав от Нинки, ввалилась в притон через потайной ход, каким пользовались посетители. Девки не ждали законников в этот вечер. Их не успели предупредить, и развлекались с городскими фраерами.

Воры не захотели ждать и начали выдергивать шмар от назойливой городской шушеры. Затаскивали потаскушек за перегородки. Сдергивали с них одежду, торопились. Городские клиенты, не успев захмелеть, подняли хай, полезли в драку. В ход пошли вначале кулаки, а потом «розочки», ножи, стулья и все, что попадало под горячую руку.

Через минуты здесь разгорелась настоящая бойня: кровь, мат, хруст сломанных костей, стоны, вопли, угрозы. Никто и не заметил дежурные милицейские машины, взявшие притон в кольцо.

— Кенты! Лягавые! Линяем! — услышал Федька, дубасивший здоровенного мужика, помешавшего ему провести ночь со сдобной смазливой шмарой.

Этот крик охладил всех. И горожан, и воров. Никто не хотел быть узнанным милицией. И, встав стенкой, мужики забыли о недавней драке, решили оттеснить милицию, не дать ей возможности войти в притон, отбросить любого, кто посмеет прийти сюда с проверкой.

Милиция пустила в ход резиновые дубинки. Это взъярило всех разом.

— Кроши мусоров!

— Дави лягавых! — послышалось со всех сторон, и толпа мужиков озверело бросилась на милицию.

В руках воров сверкнули ножи. Городские набросились на милицию с булыжниками, осколками стекла. Люди свернулись в рычащие кучи.

— Жмури ментов! — услышал Федька голос Власа и всадил тугим кулаком в лицо лейтенанта милиции. Оно брызнуло кровью.

— Это за мое! Получай, пидор! — хватил в ухо старшине, кинувшемуся на помощь своему.

Он дрался свирепо, отчаянно, пока самого внезапно не сшибла с ног резиновая дубинка и лишила сознания.

Федька очнулся в камере, забитой до отказа мужиками. Их по одному вытаскивали на опознание. Кого-то отпускали домой, других — «в декабристы» — на пятнадцать суток мести улицы города.

Дошла очередь и до Федьки. Едва его ввели в дежурную часть, увидел старшину. Тот тоже узнал. Почернел с лица. Двинулся на Федьку буром.

— Вот он! Его я искал! Он искалечил лейтенанта! — схватил за грудки и, приподняв в руках, с силой поддел Федьку коленом в пах. Тот, теряя сознание, схватил старшину за горло обеими руками. Сдавил накрепко, до немоты в пальцах.

Старшина упал вместе с Федькой, вывалив язык, начавший синеть. Кто-то, спохватившись, наступил ему на руки. Пальцы разжались и выпустили горло старшины.

— В одиночку его! Под усиленную охрану. Эта птаха особая! Из тех, кого ищем! Нутром чую! — услышал Федька над головой и почувствовал, что его куда-то тянут.

Не только остатки зубов выбили ему в милиции. Изувечили и искромсали так, что Влас, увидев Федьку в суде, не узнал его. И весь процесс сидел он злой, похрустывал кулаками.

— Пятнадцать лет… — прозвучало в приговоре. Отбывать срок Федьку повезли на Сахалин, куда труднее всего попасть ворам, откуда ни сбежать, ни улететь нельзя. Так говорили бывалые воры, тянувшие в зонах не одну ходку.

Федька не мог стоять на своих ногах, не мог владеть руками. Все было перебито, переломано. Он оказался настолько беспомощным, что не мог ни поесть, ни справить нужду. Он мог сидеть, если его посадили, лечь — не без посторонней помощи. Но встать самостоятельно не хватало ни сил, ни здоровья.

Федьку, как гнилой мешок, втолкнули в вагон, в дальний угол. Чтобы не видели другие зэки его косорылой, желто-зеленой личности. Там, подальше от фраеров, голодал и бредил, тихо плакал от беспомощности.

Его вытаскивали из угла лишь тогда, когда вонь от Федьки становилась нестерпимой. С него снимали приросшие к коже штаны, обмывали грязь и вонь. Накормив поспешно, снова заталкивали в угол, забывая о нем тут же на целую неделю.

Федька лишился даже голоса. Когда он хотел о чем-нибудь попросить, из его рта вырывалось шипенье или скрип. Слов не было. И зэки не считали Федьку за человека.

Он стал посмешищем для всех, ходячим трупом, уроком каждому: так, мол, поступят с тем, кто осмелится поднять руку на милицию.

К концу этапа он завшивел. По нему рекой ползли черви, разъедая человека заживо.

Когда его переносили из вагона на пароход, который перевозил партию заключенных на Сахалин, кто-то предложил помыть мужика в морской воде, и вскоре Федьку по горло посадили в горько-соленую воду, под присмотром двоих охранников, больше всех страдавших от Федькиной вони.

Вначале было больно и холодно так, будто не в воду, а в снег Колымы закопали по горло.

Все тело словно иглами закололо. Федька увидел, как вылезают из его тела черви и тут же сдыхают в морской воде.

Все внутри ныло, покалывало, щипало. Но Федька терпел, хотя слезы градом текли по его лицу. Их никто не видел.

«Мама родная! Зачем меня на свет пустила? За что такие муки выпали на долю мою. Уж лучше забери к себе, чтоб не мучиться больше! Зачем я вором стал? Простите, родные! Сам каюсь! Виноват перед вами, сжальтесь, заберите меня отсюда насовсем! Лучше уже не стану!» — думал мужик, прося помощи и понимания у тех, кто ничем уже не мог помочь ему.

Три дня старый пароход «Крильон» одолевал море, шел от Владивостока к Сахалину. И каждый день молодые охранники вытаскивали из трюма Федьку, сажали его в старый чан, заполненный морской водой. И держали в нем человека, пока не надоедало смотреть, как тот мучается.

А Федька плакал. Соленая вода, попадая на раны, обжигала болью. Но это лишь поначалу. Потом боль становилась терпимой, а вскоре отпустила вовсе. Исчезли черви. Быстро заживали ушибы и ссадины, шишки и синяки. Ноги и руки стали чувствовать тепло и холод. Федька в последнюю ночь на судне почувствовал пальцы на ногах и руках. Правда, встать самостоятельно еще не мог. Но уже уверенно сидел, не ронял беспомощно голову на грудь и плечи.