В союзе звуков, чувств и дум

Поскольку нас преимущественно будет интересовать Татьяна Ларина - попытаемся уяснить общий процесс словесного изображения, не отклоняясь по возможности от ее портрета.

Пушкин, очевидно, представляет себе свою героиню «как живую». Существовала ли та единственная, с которой «образован Татьяны милый идеал», или для создания этого идеала потребовалось соединить черты нескольких прототипов, или все в этом идеале создано силой воображения, - для нас важно, что автор, различая малейшую подробность характера и облика героини (это обязательное условие)» не запечатлевает эти подробности в слове, то есть не навязывает читателю своего единичного видения, зато щедро делится мыслями и чувствами, возникающими у него по поводу каждого душевного или физического движения героини. Иными словами, изображение доходит до нас не непосредственно, как на картине, а опосредованно: через впечатление, ощущение, отношение автора - через его оценочные эмоциональные и интеллектуальные сигналы.

Эти сигналы у Пушкина имеют свойство необычайно возбуждать творческую природу читателя, который под влиянием того или иного сигнала сам невольно включается в творческий процесс, и уже в силу собственного опыта, воображения, душевных склонностей создает свое единичное представление. Представление это имеет более или менее (в зависимости от индивидуальности читателя) отчетливые конкретные черты, кажущиеся запечатленными в пушкинском тексте, а на самом деле только вызванные им. Можно сказать, таким образом, что автор превращает невидимое в видимое.

Это - одно из чудес поэзии.

Возьмем первое появление Татьяны.

Итак, она звалась Татьяной.

Ни красотой сестры своей,

Ни свежестью ее румяной

Не привлекла б она очей.

Дика, печальна, молчалива,

Как лань лесная боязлива,

Она в семье своей родной

Казалась девочкой чужой.

Она ласкаться не умела

К отцу, ни к матери своей;

Дитя сама, в толпе детей

Играть и прыгать не хотела,

И часто целый день одна

Сидела молча у окна.

(Глава II, строфа XXV)

Как видим, здесь нет ни одной портретной детали, которую можно было бы положить на холст.

Действительно, как можно изобразить «дика, печальна, молчалива, как лань лесная боязлива» - самую, пожалуй, «осязаемую» деталь этой строфы? Между тем, «сквозь магический кристалл», перед каждым из нас пока смутно, но вырисовывается тоненькая девичья фигурка с бледным личиком (ни свежестью ее румяной), сторонкой и неслышно (как лань лесная боязлива) пробирающаяся к своему любимому месту - у окна...

Нет, неверно! Не перед каждым из нас, а передо мной вырисовывается это видение; а перед каждым из вас - другое: неизобразимое «дика, печальна, молчалива» и т. д. мы всетаки невольно изображаем для себя - столькими способами, сколько есть нас, читателей.

Но попробуем найти что-нибудь более вещественное для глаза в портрете Ольги, которой противопоставляется Татьяна. И тогда, может быть, по контрасту с младшей найдем нечто общее для всех нас в облике старшей сестры.

Обратимся к строфе XXIII, рисующей Ольгу:

Всегда скромна, всегда послушна,

Всегда как утро весела,

Как жизнь поэта простодушна,

Как поцелуй любви мила,

Г лаза как небо голубые,

Улыбка, локоны льняные,

Движенья, голос, легкий стан,

Все в Ольге... но любой роман

Возьмите и найдете, верно,

Ее портрет: он очень мил.

Я прежде сам его любил.

Но надоел он мне безмерно.

Позвольте мне, читатель мой,

Заняться старшею сестрой.

Действительно, здесь вещественно проявляется цвет глаз и волос Оленьки. Правда, проявляется не индивидуализированно, а как-то подчеркнуто символически: глаза - как небо голубые, локоны льняные - эпитеты почти постоянные, типа девица красная, море синее, поле чистое. Но все-таки мы немедленно представляем себе Таню темноглазой и темноволосой (ср. живописные иллюстрации или бесчисленных Татьян оперной сцены). Хотя прямого подтверждения это в романе не получает ⁸.

Но в остальном опять-таки нет ничего, поддающегося прямому- изображению. «Всегда скромна, всегда послушна» - так же неизобразимо, как «дика, печальна, молчалива»; все остальное - метафора. Весела, как утро; мила, как поцелуй любви; простодушна, как жизнь поэта - нет здесь ничего единичного. Все вместе легко собирается в общее понятие: «хорошенькая блондинка» (или даже красивая).

За всем тем существует определенное конкретное нечто, выраженное в подчеркнутых мною строках: отношение автора. Тот самый сигнал, о котором говорилось выше. Он выражен ярко и точно: как бы ни была мила Ольга (а она очень мила!), она обыкновенна до степени принятого, одобренного и закрепленного (в жизни и литературе) стандарта. В этом, собственно, идея всего образа Ольги.

И тут-то - в конце строфы - мы получаем весьма вещественное для портрета Татьяны:противоположное отношение к ней со стороны автора. Заметьте, такой сигнал мы получаем еще до того, как получили какие бы то ни было сведения о главной героине. Прервав рассказ об Ольге буквально на середине фразы, как бы в некотором даже нетерпении отослав нас для уточнения подробностей к «любому роману», Пушкин с едва скрываемым волнением переходит к другому предмету:

Позвольте мне, читатель мой,

Заняться старшею сестрой.

Уже самая серьезность интонации, резко контрастирующая с ироничностью предыдущих строф, где речь идет о Ленском и Ольге, переводит нас в иную сферу восприятия. Сюда еще добавляется форма обращения к читателю, аналогичная той, которая предшествовала представлению главного героя поэмы:

«С героем моего романа... позвольте познакомить вас». И у нас возникает предчувствие (вот она, магия авторского эмоционального сигнала), что сейчас явится героиня необыкновенная, нестандартная, какую в «любом романе» не встретишь.

И на самом деле, необычность наступает «сей же час», в звуке нового имени:

Ее сестра звалась Татьяной...

Впервые именем таким

Страницы нежные романа

Мы своевольно освятим...

(Строфа XXIV. Выделено мной.
–  Я. С.)

И т. д. и т. д., включая то, что мы уже цитировали, и до конца описания старшей сестры - все будет необычно, все - впервые.