В союзе звуков, чувств и дум

На меня первое слушание «Онегина» произвело ошеломляющее действие. Сверкающий каскад онегинских строф, бесконечно удаленных яхонтовским голосом от «хрестоматийного глянца», буквально ослеплял. Возникало двойственное чувство: хотелось задержаться на промелькнувшем только что эпизоде, вернуться к нему, и в то же время влекло уже к следующей картине или мысли, открывающейся в новом повороте стиха. Некоторые подробности давались одним намеком, но к концу второго вечера незаметно возникало ощущение цельной и стройной, легкой и неразделимой громады «Онегина».

В этом, может быть, заключалось главное, чего, следуя за Пушкиным, достигал Яхонтов своим воздействием на зрительный зал: перед воображением слушателей обнажалась «даль свободного романа», в которой самые яркие детали или сцены не заслоняли целое. (Подчеркиваю это потому, что в нашем распоряжении есть классический пример, когда несколько центральных эпизодов, в основном сюжетных, собранных воедино, как раз заслоняют целое здание пушкинского романа. Я имею в виду сценарий оперы П. И. Чайковского. Гениальная музыка «Лирических сцен» оправдывает, может быть, искажение композиции романа, но не может возместить искажение его духа, философии - целого.)

Единство яхонтовского «звукового ансамбля» поражало. Так поражает при первом взгляде царственно спокойный, уравновешенный колоннами Александрийского театра ансамбль улицы зодчего Росси в Ленинграде или «державное теченье» Невы между Дворцовой набережной и Петропавловской крепостью, когда вереница стройных громад, река и крепостные башни входят в сознание, как нечто от века единое и неделимое. Возможность отделить одно от другого, анализировать появляется позже - после того, как сила первого впечатления укрепляется многократным повторением, и уже не боишься потерять захватывающее чувство целого, погружаясь в созерцание той или иной детали.

Гармоническое единство целого, сотканное Яхонтовым из множества разнообразных частей, требовало для своего воплощения единого же четкого стилистического приема. В «Евгении Онегине» Яхонтов был «академичнее», чем в какой бы то ни было другой своей программе. Статичная фигура. Почти полное отсутствие мизансцен. Отказ от аксессуаров (напомню, что даже в композиции «Пушкин», состоявшей из стихов и переписки с Бенкендорфом, участвовали цилиндр, трость, намордник). Все внимание сосредоточивалось на глубинной пластике слова, внутри которого - и мысль, и движение, и мизансцена, и образ; на слове, которое выражает сосредоточенность чувства в гибкой и звучной размеренности стиха. Все это сочеталось со свободной, я бы сказал, аристократической манерой речи. (Впоследствии я понял, что такая речь свойственна вольному и просвещенному духу всей пушкинской поэзии, но тогда, для юношей второй половины тридцатых годов, выросших в речевой стихии конца нэпа и начала первой пятилетки, это было своего рода откровением.)

Яхонтов - выдающийся художник своего времени - не мог не выражать в творчестве идейно-художественные тенденции именно этого времени. Известно, что осмыслению всей классики в тридцатые годы было свойственно увлечение социологизацией. Толкование некоторых мест «Онегина» отразило это чрезмерное увлечение, но назвать подобные толкования у Яхонтова «вульгарным социологизмом» никак нельзя: его художнический дар и необыкновенное чувство такта исключали оттенок вульгарности в самых рискованных и спорных решениях. Можно утверждать даже, что социологически подчеркнутые места ни в какой степени не нарушали гармоническое единство целого, хотя в другом исполнении могли бы идти «против» Пушкина.

Так, например, очевидно, что при всей широте социальной картины, представленной в романе, в нем трудно найти прямое обличение крепостничества и крепостников. Обличал Пушкин это страшное явление общественной жизни во многих других произведениях - прозаических и стихотворных. Но роман в стихах - про другое. В нем едва ли не самым «страшным» крепостником оказывается «Гвоздин, хозяин превосходный, владелец нищих мужиков» (подчеркнуто мною.
–  Я. С.). Да и то он появляется мимоходом, среди гостей на именинах Татьяны. В большинстве же случаев взаимоотношения между крепостными и их владельцами развиваются в традиционно-патриархальной атмосфере согласия между «добрыми хозяевами» и «верными слугами» (Татьяна и няня, Онегин и ключница Анисья, «прощальный плач» дворовых людей при отъезде Лариных в Москву и т. д. и т. д.).

Яхонтов, стремясь все-таки подчеркнуть жестокую сущность крепостничества, выбирал для этой цели РасЬе41:е Ларину. Во второй главе Пушкин рассказывает о том, как «не спросясь ее совета, девицу (то есть будущую мать Татьяны и Ольги) повезли к венцу» с нелюбимым женихом, как она «рвалась и плакала сначала, // С супругом чуть не развелась; // Потом хозяйством занялась, // Привыкла и довольна стала. // Привычка свыше нам дана: // Замена счастию она». Затем следует строфа, в которой Яхонтов находил материал для забавного транспонирования недалекой сентиментально-жеманной девицы из московского салона конца восемнадцатого столетия в деревенскую крепостницу-салтычиху. Я подчеркну соответствующие строки, чтобы читателю было понятнее, как это делалось.

Привычка усладила горе,

Неотразимое ничем;

Открытие большое вскоре

Ее утешило совсем:

Она меж делом и досугом

Открыла тайну, как супругом

Самодержавно управлять,

И все тогда пошло на стать.

Она езжала по работам,

Солила на зиму грибы,

Вела расходы, брила лбы.

Ходила в баню по субботам,

Служанок била осердясь -

Все это мужа не спросись.

Строчка «самодержавно управлять» вырывалась в звучании из повествовательно-бытовой тональности пушкинского контекста и приобретала монументальный оттенок, свойственный понятию «самодержавия» вообще. «Все тогда пошло на стать», читалось уже не как свидетельство налаженных семейных отношений между супругами, а как установление самодержавного порядка в пределах скромных владений Дмитрия Ларина. В следующем перечислении конкретных мероприятий хозяйки проскальзывали нотки почти петровской властности. (Эта ассоциация сейчас же приходила на ум, потому что Яхонтов широко пользовался такими нотами, рисуя образ Петра I в «Медном всаднике».) Особенно «укрупнялись» слова «брила лбы» и «служанок била осердясь», таким образом, подчеркивалась жестокость крепостницы. Последняя же строчка «все это мужа не спросясь», объясняющая собственно у Пушкина весь смысл напряженной деятельности наивной РасЬеНе, почти пробрасывалась, чтобы не задержать внимание зрительного зала.

Смещение характера Лариной в сторону «необузданного своевольства» распространялось и на такие слова, которые у автора имеют значение прямо противоположное тому, какое придавал им исполнитель:

Корсет носила очень узкий

И русский Н, как N французский

Произносить умела в нос...

Подчеркнутые слова произносились с грубоватой простотой, с резким акцентом на конце строки: «в нос» и сопровождались энергичным движением сжатой в кулак руки, согнутой сначала в локте и выброшенной вперед вместе с этим последним акцентом. Так что получалось- и «бьющее в нос» французское произношение и в то же время давался намек на то, что указанное «светское» произношение не исключает возможность встречи хозяйского кулака с носом провинившейся служанки.

Все это проделывалось с увлечением и очень серьезным по внешнему виду юмором: Яхонтов одновременно иронизировал и над старушкой Лариной и веселился собственным парадоксальным приемом смещения ее образа. Таким образом, дань социологи зации оборачивалась фактически ее разоблачением.

Строгость общего решения программы «Евгений Онегин» проявлялась у Яхонтова еще и в полном отказе от обычных для него литературно-композиционных вмешательств в ткань произведения: никаких перестановок внутри текста, никакого привлечения текста извне. Только небольшие купюры, без которых оба вечера слишком бы растянулись по времени (каждый и так занимал два часа), да еще в самом конце, после аплодисментов, артист позволял себе отрешенно от всего предыдущего произнести вслед за автором простые и печальные гекзаметры стихотворения «Труд».