В союзе звуков, чувств и дум

Мне повезло: почти в то же время, когда чудо простоты «Онегина» стало мучить своей сложностью, жизнь столкнула меня - студента филологического факультета Ленинградского университета - с лекциями Г ригория Александровича Г уковского. Этот выдающийся ученый, крупнейший специалист по русской литературе XVIII века, читал нам курс «Введение в литературоведение». Минуя по возможности все, что мы могли найти в учебниках, он стремился в своих блестящих устных эссе представить студентам самую суть поэтического творчества. Главным источником его примеров был Пушкин, главным примером - «Евгений Онегин».

У меня было ощущение, что Г. А. Гуковский каким-то чудом угадал вопрос, смутно волновавший меня, и показал, в каком направлении нужно искать ответ. На чем зиждется стройная цельность романа, та цельность, которая так отчетливо возникала в сознании при чтении Яхонтова?

Ученый сразу обратился к композиционному каркасу произведения, построенному, как он говорил, методом «зеркального отражения». Вот центральные узлы: 1. Встреча Татьяны с Онегиным; 2. Ее письмо к нему; 3. Его объяснение по поводу письма; 4. Разлука.

Дальнейшее развитие симметрично - «зеркально» - повторяет события; 1. Встреча Онегина с Татьяной; 2. Его письмо к ней; 3. Ее объяснение по поводу письма; 4. Разлука.

Аскетическая простота и четкость решения - свидетельство точного расчета мастера. С другой стороны, жесткая устойчивость «несущего каркаса» позволяет возвести на нем фантастически раскованное, разнообразное, как жизнь, свободное здание романа в стихах. Но идея композиции, утверждал Гуковский, у такого поэта, как Пушкин, не могла родиться чисто умозрительно, она возникала, во всяком случае уточнялась в процессе сочинения и, может быть, сама являлась следствием неосознанной творческой переработки каких-то жизненных впечатлений...

В те дни, когда в садах Лицея

Я безмятежно расцветал,

Читал охотно Апулея,

А Цицерона не читал,

В те дни, в таинственных долинах,

Весной, при кликах лебединых,

Близ вод, сиявших в тишине,

Являться муза стала мне...

Воды, сияющие в тишине царскосельских прудов, зеркально отражают строения и деревья снизу доверху. Не запечатлелось ли это двойное изображение в душе поэта и не отразилось ли оно в свою очередь на композиции романа?

Мне не нужно было проверять слова Гуковского, относящиеся к ясной тишине царскосельских прудов. Царское Село было знакомо и любимо с детства. Но теперь я впервые поехал туда с томиком «Онегина». Может показаться, что прямая зависимость, установленная Г уковским между зеркалом вод и «зеркалом» композиции романа, слишком конкретна и в большой мере субъективна. Один может принять такое толкование, другой - нет. Я принял. Тем более что тогда для меня стала открываться общая зависимость между творчеством Пушкина и атмосферой, обстановкой, в которой он жил.

Зависимость эта, разумеется, присуща всякому настоящему поэту. Пушкину - в особенности. У него дело не сводится только к описанию, пусть блестящему, того или иного известного ему пейзажа или жизненной ситуации: каким-то образом форма стиха то и дело уподобляется описываемому явлению и, таким образом, сохраняя себя как четкую форму, начинает в то же время выполнять функцию самого содержания.

«Элизиум полнощный, прекрасный царскосельский сад» объединяет рощи, луга и пруды в строго продуманные ансамбли. Регулярность парка нисколько не стесняет свободное развитие природы. Напротив, подчеркивает ее силу, создавая в одно и то же время атмосферу величавой широты и строгости. Подобное соединение регулярности и свободной широты изложения в высокой степени свойственны «Евгению Онегину».

В этом смысле поражает прежде всего строфа. Об онегинской строфе написано много книг. Она исследовалась и филологами и математиками. Но с какой бы стороны ни рассматривать ее, одно несомненно: заданная с самого начала форма, напоминающая по количеству строк (14) сонет, еще более чем сонет скованная своеобразной системой созвучий, - выдерживается до конца. На ее постоянство не влияют никакие изменения в общем плане романа, в судьбах героев и самого автора. Однако даже теперь, когда все строфы романа хранятся в памяти, мне кажется порою, что многие из них отличаются друг от друга не только по смыслу, но и по своей (заведомо незыблемой) структуре - настолько они разнообразно соответствуют разнообразному смыслу...

Возьмем один лишь пример из конца I главы. Автор лирически противопоставляет свое отношение к деревенской жизни, отношению к ней скучающего Онегина:

Я был рожден для жизни мирной,

Для деревенской тишины;

В глуши звучнее голос лирный,

Живее творческие сны.

Досугам посвятясь невинным,

Брожу над озером пустынным

И (аг шепге мой закон.

Я каждым утром пробужден

Для сладкой неги и свободы:

Читаю мало, долго сплю,

Летучей славы не ловлю.

Не так ли я в былые годы

Провел в бездействии, в тени

Мои счастливейшие дни?

На взгляд эта строфа ничем не отличается от предыдущих или последующих. Но попробуйте произнести ее вслух или «озвучить» в своем сознании. Вы услышите, что вся она выполнена в ключе этого far niente - творческого «ничегонеделания». Чистый перезвон иноязычного звукосочетания подготавливается до его появления: «...Рожде-Н - для жизНи - миР-Ной, - де-Ре-ве-Нской тиши-Ны звуч-Нее...
– лиРНый...
– сНы...
– НевиННым...
– Над озеРо-м пустыН-Ным...»

Само far niente входит сюда, как в родную среду, не вы- зывая ощущения инородности. Далее звонкость (аг теп!е подкрепляется, как отзвуком, «лепетанием» обильного «л», не покидаемого приглушенным «н»: «...пробужде-Н - Д-Ля - сЛа-дкой - Не-ги... ма-Ло - доЛ-го спЛю, Ле-тучей сЛавы Не Лов-Лю. Не так-Ли я в бы-Лые... провеЛ... в теНи... счаст-Ливейшие дНи...»

Строфа, написанная чистейшим русским языком, приобретает итальянскую музыкальную окраску. Эта звуковая атмосфера распространяется и на следующие две строки, которые заканчивают лирический гимн сельской жизни:

Цветы, любовь, деревня, праздность,

Поля! я предан вам душой...

Здесь «...деРев-Ня... пРазд-Ность... пРе-даН» снова возвращают нас к ключевому звукосочетанию (яг теп!е, завершая смысловое построение соответствующим ему музыкальным.

Но это еще не все. Приобретая характер иностранного звучания, строфа, кроме того, уподобляется по своей фактуре трудно переводимому смыслу самого явления. Раг шеп1е, говорят итальянцы, «сладкая лень». Пушкин находит для русского «перевода» наиболее точные слова: «сладкая нега и свобода», в которой зреют творческие думы. Так вот, все указанные 16 строк не только повествуют о «сладкой лени», они сами «ленивы» - протяжны и неторопливы, разнеженно свободны. Это качество настолько задано стихам, что они не поддаются сколько-нибудь быстрому произнесению: по сравнению с предыдущими и последующими они непременно растянутся в звучании.