В степях Зауралья. Трилогия
Шрифт:
— Ты женат?
— Нет, правда, тятенька высватал мне дочь кожевника, а тут как раз революция, а потом мне в армию подоспело идти.
— А любовь у тебя была?
— Насчет этого, упаси бог. С чем эту любовь едят, — не знаю.
— Эх ты, дуралей! — Луша засмеялась и перевернувшись на бок, потянула Дороню к себе: — Подвинься ко мне. Вот так. — Женщина приподнялась и, неожиданно опрокинув Дороню на землю, начала целовать. Юноша, с силой оттолкнув ее, поднялся на ноги. То, что произошло сейчас, было ему противным, порочным. Казалось, кто-то бросил комок грязи в душу.
— Посидим еще, —
— Хохлаткин скоро вернется…
— Какое мне дело до него! Эх ты, голубь мой непорочный. Хошь, я атаманом тебя сделаю вместо Семена?
— Не гожусь я в атаманы, — Дороня еще ниже опустил голову.
— Блаженный ты, вроде Вани-дурачка…
Показался Хохлаткин.
— Ну, что там? — сердито спросила Луша.
— Все в порядке, — весело отозвался тот, — похоже, продотрядовцы все еще сидят в Трехозерной.
— А ты, похоже, опять накуликался? Скажу Семену, он дурь живо из тебя выбьет!
Хохлаткин точно съежился:
— Виноват, маленько хлебнул с устатку.
До заимки Толстопятова Луша не проронила ни слова.
Дорофей встретил их возле дома:
— Милости прошу, гостеньки дорогие! — засуетился он и поспешно распахнул ворота.
Луша ловко соскочила с коня и вместе с Дороней поднялась на крыльцо. Отсюда хорошо была видна степь и дорога на Усть-Уйскую. Справа и слева темнел лес. Окинув взглядом знакомую местность, Третьяков тяжело вздохнул.
Встретила их Агриппина. На сухом, морщинистом лице старухи появилось нечто вроде улыбки.
— Где Феня? — спросила Луша.
— Здесь я, здесь, — из горенки выглянуло одутловатое лицо горбуньи. Заметив Дороню, дочь Толстопятова в нерешительности остановилась на пороге.
— Заходи, заходи, не бойся, — поманила ее Луша, — я тебе жениха привезла. Глянется или нет? — показала она глазами на Дороню.
— Баской. А где ты его взяла?
— В лесу нашла.
— Вот диво, да где они растут-то? Сколько ни хожу по лесу, найти не могу!
Вошел Хохлаткин с хозяином. На столе появился графин с самогоном, самовар.
— Таперича что я вам скажу, — поглаживая бороду, говорил заимщик. — Народ голодный. Это правильно, можно сказать, дохнут, как мухи. А кто с умом, те живут без нужды. Был я недавно в Марамыше у своего дружка Никодима. Так вот этот самый поп-расстрига Никодим в «Ару» устроился.
— Что за штука? — спросил Хохлаткин.
— Ну, мериканская помощь голодающим. Дружок мне и говорит: ежели нуждаешься в хлебе, можем поставить тебя на паек. А лишний пуд кому мешает? Я, мол, не супорствую, ставь. Казакам, грит, надежным передай, что эта самая «Ара» пайки выдавать им станет, ежели они сельсоветчикам да продотрядовцам ножку подставлять будут.
— Так и сказал? — обрадовался Хохлаткин.
— Вот те хрест, свята икона, — Толстопятов перекрестился.
Луша шумно поднялась из-за стола.
«Разболтался старый индюк», — подумала она зло. Подойдя к Агриппине, протянула ей руку: — Спасибо за угощение. Нам пора.
Степь дышала зноем, черными точками виднелись в небе беркуты. Дорогу всадникам то и дело перебегали суслики. Равнина казалась безжизненной. Легкие волны седого ковыля катились по ней, и казалось, нет им конца. Мысль о побеге не оставляла
Дороню ни на минуту. Еще за чаем, когда хозяин разглагольствовал об «Аре», он хотел выйти из комнаты незамеченным, взять коня, вывести через задний двор и скрыться. Но Луша не спускала с него лукавых глаз.Путь всадников лежал по опушке бора.
— Лукерья Егоровна, — послышался сзади тревожный голос Хохлаткина. Торопливо объехав Дороню, десятский приблизился к ней: — Видишь?
Далеко в степи маячили фигуры конников.
— Не продотряд ли? — Великанова остановила коня и, сделав руку козырьком, пристально начала вглядываться в приближавшихся людей.
— Похоже! Надо спрятаться в лесу. Дорога на заимку отрезана. За мной! — Луша круто повернула коня с опушки. Дороня с Хохлаткиным последовали за ней.
Мысль Дорони работала лихорадочно: «Сейчас или никогда! Свои близко!» Поправив съехавшую на затылок фуражку, Дороня пришпорил коня, направляя его в широкий пролет между деревьями. На какой-то миг его спутники растерялись.
Первой пришла в себя Луша, соскочив с коня, выхватила из рук Хохлаткина винтовку и выбежала на опушку. Опустившись на колено, женщина медленно прицелилась. Прозвучал выстрел.
Покачнувшись в седле, Дороня обхватил руками шею коня.
— Успею ли?
Из рукава гимнастерки тонкой струйкой бежала кровь. Второй выстрел сразил лошадь. Всадник с конем рухнули на землю. Последнее, что помнил Третьяков, это склонившееся лицо Шемета и, прошептав чуть слышно: «Бандиты в Горелых колках», — впал в забытье.
В тот день, окружив голубую банду, отряд Шемета не дал уйти никому. В перестрелке были убиты атаман и его жена.
ГЛАВА 9
Осенью Дороня Третьяков выписался из больницы. Сидеть без дела не хотелось, и он зашел к Новгородцеву.
— Как у тебя рука? — спросил тот озабоченно, заметив, что Дороня с осторожностью подтянул ее к себе на колени.
— Побаливает, но думаю, что винтовку держать смогу, — ответил Третьяков и спросил в свою очередь: — Какие новости?
— Есть, Дороня, есть, — оживленно заговорил Новгородцев. — Ты, наверное, слышал, что в уезде появилась банда Землина? Казак из станицы Озерной, Землин. Из Красной Армии дезертир. Ушел вначале в голубую армию, к Великанову. Поцапался, с атаманом, свою банду организовал. К Марамышу, слышь, приближаются.
— Слышал, — брови Третьякова сдвинулись. — Я уже был у Русакова, просился в ЧОН, но он не отпускает: «Выздоравливай, говорит, и приходи ко мне», — Дороня вплотную подошел к комиссару: — Устройте меня в ЧОН. Не могу сидеть без дела.
— Ты такой же горячка, как и был. Ладно, напишу Овечкину, командиру роты особого назначения. Только на глаза Русакову не попадайся, — подавая записку, заметил Новгородцев добродушно. — А то влетит нам обоим.
— Спасибо!
Штаб ЧОНа в Марамыше помещался рядом с пожарной каланчой. С ее вышки городок был как на ладони. Справа на площади, там, где когда-то стоял памятник Александру II, виднелся скромный обелиск, воздвигнутый бойцам, павшим в боях с колчаковцами.
Дороня пересек площадь. В просторных сенцах штаба его остановил часовой.