В стране бескрылых

За воротами, Услада сразу принялась с любопытством оглядываться по сторонам. Ощутить себя простой девчонкой с коромыслом на плечах казалось ей так занятно, и вместе с тем немного боязно. Всё вокруг словно сделалось ярче и громче обычного, жизнь вокруг потекла полноводной рекой. На другой стороне проулка были видны знаменитые Задворки. Там за деревянным пряслом рядами тянулись крытые камышом навесы, а под ними точно гигантский улей гудел многолюдный торг. В проулке тоже было оживлённо: сновали тётки, до глаз завёрнутые в разноцветные платки, копошились в пыли куры, мальчишка гнал куда-то чёрную козу с колокольцем на шее… Повеселев и взбодрившись, Услада поправила коромысло на плече и поспешила вслед за Радкой окунуться в бурлящий вокруг незнакомый, но такой увлекательный мир.

Козий колодец находился позади торга, у самой опушки леса. Множество едва заметных стёжек сбегались к нему из чащи, а со стороны торга и прилепившегося к нему Задворного посада туда вела хорошо натоптанная тропа. У криницы толпились тётки с вёдрами: многим надо было напоить скотину, но вода прибывала медленно, приходилось терпеливо ждать своей очереди, стоя на припёке. Тётки разбавляли скуку болтовнёй, сплетнями и перебранками между собой.— Ишь, понаехали! — вещала в полный голос рослая тормалка из рода Лося*****. — Пока не было здесь толпы пришлых, воды всем хватало, и не надо было ничего ждать, приходи да черпай.— Ну да, — насмешливо откликнулась пухленькая черноокая девка, судя по цветам на понёве, родом с другого берега Ночь-реки, — тебя послушать, так раньше тут и вода была водее, и трава травее. От чего ж вы, мымры****** занорские, сами себе коней не растите да железо не варите, на торг прётесь?— Вестимо, от чего, — спокойно сказала полянка в пёстрых шароварах и фиолетовом кубельке. — Прежде сидели по норам, ракшасов трусили. А как полянские да приоградские мужики нелюдь приструнили, эти из кустов повылезли и давай тявкать: воды им для наших коней жаль.Лосиха грозно засопела, уперев руки в бока. Вокруг зашептались и захихикали, предвкушая забаву. Но тут кто-то заметил подошедших к хвосту очереди Радку с Усладой.— Ведьма! — громко, зло бросила одна из тёток.Тут же все голоса смолкли, все глаза обратились к Усладе, все взгляды упёрлись в неё с неприкрытой враждебностью. Наконец, кто-то промолвил:— Радка, ты пошто сюда оборотницу привела?И тут же все загалдели наперебой:— Пёсья выродка!— Порченная!— Гнать проклятущую!— Геть отседа, ракшасья кровь!— Пошла вон, не смей воды поганить!— Бей её, бабоньки! Бей!Бросив вёдра, все тётки, без разбору рода и племени, похватали из-под ног комья земли. Глазам своим не веря, Услада воскликнула:— Да вы что? Люди добрые, я как вы, за водой пришла!Вместо ответа первый ком шмякнулся у её ног. Услада обернулась к Радке, надеясь найти поддержку хоть у неё, но та смотрела спокойно и насмешливо, не спеша вмешиваться в назревающую драку. Вот тогда Усладе впервые в жизни сделалось по-настоящему страшно. И княжна совершила то, за что после долго корила себя: она, дочь мудрого правителя и смелого воина, подобрав подол, кинулась наутёк, провожаемая свистом, смехом и комьями грязи.

Её никто не преследовал, но всю дорогу до дома она бежала, не чуя под собою ног. Лёгкий плат давно слетел с головы, растрепались косы. С размаху врезавшись в ворота Венселева подворья, Услада изо всех сил застучала в калитку кулаками. Почти сразу дверь поддалась. За ней стоял дед Мирош. Увидев перед собой заплаканную, простоволосую хозяйку, он не стал спрашивать ни о чём, просто втащил её внутрь, запер дверь и, обняв дрожащую девушку за плечи, увёл её в дом.

Примечания:

* Волосы замужней женщины не полагалось видеть никому, кроме её мужа. Обычной женской причёской были две косы, уложенные короной вокруг головы. Дома носили полотняную шапочку-волосник, а для выхода на улицу сверху надевали кику и платок.** Коник - мужская лавка, представляющая собой большой рундук с плоской крышкой, располагалась она обычно справа от входной двери и украшалась с торца конской головой. В конике хранили инструмент, сидя на нём, обычно выполняли мелкие мужские работы: шорничали, вили верёвки, плели лапти и корзины...*** Паволокой тормалы называли дорогую ткань (часто очень тонкую, почти прозрачную), привезённую из Заизенья и доставленную в Приоградье по Долгому волоку.**** Лагодник - лентяй.***** Принадлежность к роду, положение и старшинство в нём, количество детей - всё это знающий человек мог понять по узорам на запоне и очелье кики, а так же цвету клеток понёвы.****** Мымра - домосед, любитель жить замкнуто. (Ребята, это правда, я ничего не выдумала!)

Во сне и наяву

Дед Мирош сперва помог Усладе умыться, отряхнуть от грязи платье и заново прибрать волосы, напоил горячим взваром из каких-то пахучих трав, и только потом, убедившись, что она перестала дрожать и лить слёзы, принялся выспрашивать, что стряслось. Услада рассказала, как могла, о случившемся у колодца. Выслушав её, старый страж только вздохнул одновременно и грустно, и с облегчением:— Эх… Ну да… Тётки, что с них взять. А ты, голубушка, тоже хороша. Сколько раз говорил тебе честью: не ходи одна за ворота? Лад хоть балбес, а всё ж при нём люди поостерегутся тебя задевать. Тут, вишь, не стольный град Городец, а Задворки, самый ракшасий край. Сторожится народ тех кто с силой играет. Венсель наш вдобавок повадился что ни день на Пустошь ездить. А вокруг-то уж шепчутся. Каждый раз, как его затемно дома нет, думаю: не было б беды. А тут ещё и ты вздумала одна за ворота идти.— Так я ведь не одна, а с Радкой.— Тоже мне, нашла оборону. Радке самой через раз нахлобучить норовят за то, что к магу в услужение пошла. Только того не помнят, как они с Ладом, погоревши о прошлый круг, тут с воды на мякину перебивались да горе мыкали, и никто, кроме вас с Венселем, им не помог. Так что ты того, больше без Лада на проулок не ходи. Радка, понятно дело, дуться будет, но тут уж ничего не попишешь: Лад из себя мужик видный, на него вечно девки с тётками таращатся.

Остаток дня Услада провела в собственной горнице, даже вечерять на поварню не пошла. А чтобы не томиться зря без дела, спросила у деда Мироша, где взять кудель, и засела за пряжу. Привычная работа легко спорилась, нить тянулась из-под пальцев ровно и тонко, а мысли свободно текли своим чередом. «Да, теперь ясно, что здесь так не занравилось Красе, — думала княжна печально. — Только выходит как-то не по-дружески: себя она выручила, а мне весьма подкузьмила… А может, и не было у неё в мыслях зла… А мне, неразумной, впредь наука. Куда полезла, кем себя возомнила? Взлась не за своё дело, да не сдюжила, лишь стыдобы хлебнула. Верно Стина говорит: у всякого своя сноровка. А не умеючи — и ложку мимо рта пронесёшь… Знать бы, что-то там поделывает моя Краса? Вдруг уже опять замуж угодила, за кравотынского княжича? Помоги тогда ему Пресветлый Маэль, бедолаге.» Отложив веретено, Услада заглянула в связное зеркальце, но оно не осветилось волшебным золотом, показало лишь то, что было б видно и в обычном серебрёном стекле.

Уже поздним вечером, совсем в потёмках, княжна услыхала тихий скрип отворяющихся ворот. Встревожившись, она бросила пряжу и подошла к окну. Дед Мирош с Ладом впускали на двор всадника на светло-сером коне. Издали неизвестный сперва показался Усладе похожим на принца из книг, что любила читать Краса: полянский полукафтан очень ладно сидел на его стройной фигуре, а густые тёмные локоны ниже плеч украсили бы любую девицу. Но, понаблюдав за незнакомцем чуть дольше, Услада поняла, что с ним что-то сильно не так. Слишком уж прямо и неподвижно держался он в седле, слишком безучастно замер на месте, когда Лад помог ему спуститься с конской спины. Не заговорил с встречавшими, не погладил коня, даже не переступил с ноги на ногу, пока Лад не потянул его за руки в дом. Словно человек этот был безвольной куклой или прямо на ходу спал зачарованным сном.

Услада соскочила с сундука, подбежала к двери, прижалась к ней ухом и услышала, как на поварне скрипнула входная дверь, зазвучали шаги.— Воды нагрела? — раздался голос Лада. — Поди сюда, помоги мне с хозяина сапоги стащить…Голос откликнувшейся ему Радки прямо-таки сочился едкой насмешкой:— Хозяйку позови. Пусть хоть разок понюхает, чем пахнут мужнины портянки.— Цыц ты, сорока! — одёрнул её дед Мирош. — Не стыдно чушь болтать?Однако Радку уже понесло. Нимало не стесняясь тем, что её могут слышать хозяева подворья, она выдала:— Мне-то чего стыдиться? Я как все добрые люди живу: работу свою исполняю честно, и чужих мужей притом не ваблю. Да только тут уж скажу прямо, Красу можно понять. Что у ней за муж такой, если ему ракшасья Пустошь милее собственного дома? Врать не стану, господин Венсель посаду много пользы делает: воду в колодцах чистит, народ лечит без платы… Да только от Маэля ли его сила? Пошто он кажинный день до ракшасов таскается? Мне б с таким было боязно в одну постель лечь!Дед Мирош, видать, понял, что урезонить разошедшуюся бабу не выйдет.— Слышь, Лад, веди-ка ужо свою дурищу домой. Я хозяина сам обихожу.В ответ Радка громко хмыкнула, резко хлопнула входная дверь, и Лад проговорил виновато:— Звиняй, дед…— Да что уж там. Кой в чём твоя Радка права. Князь, вишь, чаял лучше сделать, когда отправлял Венселя в отпуск на целый круг, да ещё и жениться велел. Думал, видать: отдохнёт человек, поживёт людскими радостями, глядишь, к земному прилепится… А вышло-то совсем наоборот.— А хозяин что, правда ни ракша не слышит и никогда ни с кем не разговаривает?— Нет, ну почему ж? Слышит. Но только когда сам хочет. А что до разговоров… С конём же договориться смог, да и людишки со своими болячками как-то до него достукиваются. Но за то, что твоя Радка наболтала, не боись. Сей миг он вроде как спит, хоть и не по-настоящему: тело тут, а душа где-то по своим делам бродит.— Мне бы так: сам на печи, а душа — в поле, с бороной.— Тю на тебя, дурень, нашёл, на что завидовать! Ты вот, скажем, для чего на Маэлеву ночь к реке идёшь? И на Дожинки, поди, красоваться вместе с женой на люди выходишь? Зачем?— Дык как ещё? Положено.— Кем?— Самим Творцом.— Вот то-то же. Так и сон. Он живым тварям не спроста даден, самим Творцом учинён. Во сне всяка душа Благие Земли посещает, чтоб найти себе там что ей надобно: кому утешение, кому наставления, кому и указания свыше. Те ж, кто сим даром пренебрегают, суть дурни самонадеянные. Я уже раз такое видал, когда служил денщиком при целителе Итане. Тот тоже по молодости чудил, всё мир на свой лад переделывать пытался. Из-за того сперва спать толком перестал, потом и человеческую пищу есть забросил, чтоб не мешала к силе тянуться… Ну так его вовремя вразумили Небесные Помощники.— Ишь ты… Это как же?Лад явно рассчитывал услыхать удивительную историю, но дед Мирош ответил просто:— Как-как… Как всех людей: через болезни и житейские невзгоды. А Венселево вразумление ещё, видать, впереди. Лишь бы не вышло оно слишком сурово. Да ты сам-то иди давай домой спать, иди. Чего здесь прилип?— Ну, добро. Покойной ночи, — со вздохом согласился Лад.— И тебе тож, — мягко ответил ему старик, а потом дверь затворилась снова, на сей раз уже бережно, без хлопка.

На поварне сделалось очень тихо, только слышно было, как дед Мирош шаркает по полу домашними чунями*. Чуть толкнув свою дверь, Услада выглянула в щёлочку. На полу у печи стояло здоровенное корыто, полное мыльной пены и горячей воды. Венсель сидел рядом на лавке, уже без сапог и полукафтана, и неподвижным взглядом равнодушно смотрел в пол перед собой, а дед Мирош хлопотал вокруг него, как, бывало, нянюшка Стина — вокруг самой княжны, собирая ту к купанию.— Эт ничего, — приговаривал он тихонько себе под нос, — эт всё мелочи. Мало ли, что разные малахольные тётки болтают… Вот мы с тобой сей миг вымоемся — и баиньки…«Странно, — подумала Услада. — Почему господин Венсель сидит вот так, словно неживой? Может, перебрал хмельного?» Подсматривать дальше ей показалось неудобным: дед Мирош уже стаскивал со своего подопечного исподнюю рубаху.

А между тем у Услады начали слипаться глаза. С трудом отыскав в сундуке чистую ночную рубаху, княжна переоделась в неё, переплела на ночь косу и поскорее забилась в постель. Кровать оказалась меньше, чем хотелось бы, и уж точно куда жёстче той, к которой она привыкла. К тому же в горнице было прохладно. Кутась в тонкое, колючее одеяло, Услада ворочалась с боку на бок и никак не могла уснуть: всё казалось, будто кто-то её кусает, и слышалась мышиная возня в темноте по углам. Наконец едва слышно скрипнула дверь в горницу. И только тогда Услада вдруг сообразила: а ведь кровать эта предназначена не ей одной! А ну как Венселю взбредёт пожелать от неё то, что причитается супругу? Не чаяла ведь, не гадала, а придётся провести ночь с почти незнакомым мужчиной… Заранее сгорая от стыда, Услада отползла на самый дальний край постели, прижалась к стенке, с головой завернулась в одеяло, сжалась в комок и зажмурилась, чутко вслушиваясь в приближающиеся к кровати шаги: короткие, шаркающие — деда Мироша, и тяжёлые, неловкие — Венселя.

Собравшись с духом, Услада приоткрыла один глаз и выглянула в маленькую щелочку из-под одеяла. Дед Мирош со свечным огарком в руке подвёл своего безмолвного и безучастного ко всему хозяина на кровати, помог ему улечься, задёрнул полог и ушёл. Настала ночь.

Сперва, затаившись в кромешной темноте, Услада чутко прислушивалась к дыханию Венселя. Тот спал беспокойно: вздыхал, ворочался, затем вдруг принялся храпеть… Вот это и сделалось последней каплей. Быстро растеряв терпение, Услада протянула руку, нащупала лежащего рядом и повернула со спины на бок. Храп прекратился. Однако девушка успела заметить, что ничем не укрытый, в тонкой исподней рубахе, её невольный сосед изрядно продрог. «Простудится ещё, чего доброго», — подумала она и накинула на него край одеяла. Правда, оно было не настолько велико, чтобы укрыть двоих, и очень скоро ей самой тоже сделалось холодно. «Ладно уж, — решила она, придвигаясь к спящему вплотную, — Нет тут ничего стыдного, просто будем вместе от холода спасаться.»