В стране долгой весны

— Все, как всегда, на пургу спишут, — это вступает Коля Мятников. Поблескивая большими карими глазами, он заглядывает к соседу в карты.

— Но, ты! — рычит Иванпетя и прячет карты.

Мятников весело хохочет. Он в застиранной гимнастерке без погон, с дырочками от разных значков на груди и сейчас напоминает разбитного мальчишку — предводителя ребячьих набегов на сады и огороды.

— Пора требовать от начальства компенсацию за эти дни. Пусть нам платят как за простой. Они ведь не обеспечили нас нормальной техникой! — качает права Иван Петрович.

— Чего требовать? Дуст — нутро заворачивается, вот и вся правда, — хлопая о стол картами, говорит Коля.

— Больно мы на государственное любим рот разевать, — вступает в разговор напарник Мятникова белорус Василь Бантусь.

— Вот это правильно, Василь! Вот где собака зарыта. — Мятников искоса поглядывает на Сапова и подмигивает лукаво остальным игрокам. У него с Иванпетей сложные отношения.

— А вы, Иванпетя, еще не успели родиться трудовым человеком, а уже начали сосать советскую власть.

— Ветро-дууй! У меня рабочий стаж больше тридцати лет, а ты…

— При чем руководство, если пурга? — не понимает Бантусь.

— Мне плевать, что пурга, мне важно средний за год подтянуть. У меня в это лето намечается очередной отпуск. — Иванпетя оглядывает всех холодным, жестким взглядом и бросает на стол карту: — По козырям, робята!

— Ты ради денег к самому рогатому наймешься в работники. Что значит, когда человек пожилой формации! У него мини-мир — деньги и макси-мир — тоже деньги.

— Ветродууй! Деньги все любят. Ты вот поживешь с мое — и тоже поймешь что к чему. Пока ты — серость… С деньгами-то каждый дурак себя человеком чувствует. У меня вот жена на руках, а я тут торчу. Она там, бедная, с тоски помирает…

— Ну и дуролом ты, Иванпетя! Кто жену даже на короткое время бросает? Спросил бы у меня совета… Она ж…

— Иди ты знаешь куда… — Иванпетя не на шутку разозлен. — Я-то за свою ручаюсь, а вот ты за свою буфетчицу Любку и не вякай!

— У меня с ней давно развод по-итальянски, — смеется Мятников. — Главное достоинство настоящего мужчины в том, что он вовремя чувствует, что надоел подруге.

— У меня вовсе козырей нет, что бросать-то? — спрашивает Василь. И в картах он напарник Мятникова.

— Бросай что хочешь, только с умом бросай, — советует Мятников.

Василь сосредоточенно морщит лоб. Карта у него мелкая, бескозырная, и как ею играть — он совершенно не знает. Что ж бросать? Десятку пиковую или семерку крестовую? Если Колька прибьет вальта, то лучше, больше для очков, а если нет, то…

Василь пытливо, с прищуром, глядит на напарника. Мятников, однако, не поднимает головы — уткнулся в карты.

— Наша жизнь так обмельчала, как обмельчала карта на руках!

— Чего нюни-то распустил? Нет козырей, нет козырей, — горячится Иванпетя. — Башкой соображай…

— Ты это не того, я не люблю это. Я те не какой-нибудь. — Крупное мясистое лицо Василя подергивается бледностью — «цветет», как в шутку говорят ребята.

— Чего-оо? Ты что тут дуру гонишь? Сказать ничего нельзя! — голос у Иванпети звонкий и вызывающе раздражительный. Ивану Петровичу не по себе. «Черт меня дернул связаться с этими охламонами. Там-то, на шахте, всегда мог хорошо подкалымить, сорвать наваристый куш на какой-нибудь срочной работенке. Здесь — как рыба, выброшенная на берег, бейся и бейся, а толку-то что? В карты, дураки, дуемся цельные сутки, а толку? Переругались, как динозавры…»

— Вы играйте, не лайтесь, а то я брошу… — сонно говорит четвертый игрок по кличке Индюк. — Злые все стали, как с цепи сорвались.

Индюк, позевывая, смотрит на сидящих за столом, прикрывает глаза, глубоко вздыхает. И он жалел, что поехал в командировку в колхоз. Он любил поспать. Спать ему хочется всегда, даже во время работы и во время обеда. Индюк думает, что это от недостатка витаминов, — так сильно действует на него Север. Сонливость сейчас он себе прощал — лучше уж спать, чем попусту хлопать картами о стол и ругаться. Бросить же игру Индюк не может. Все разом начнут орать. Бригадир Семен принципиально не играет в карты. Потому ребята силой за стол четвертым усаживают Индюка.

— Закрой пасть, а то больно грамотный стал, — накинулся на своего напарника Иванпетя.

Гул пурги ровен и силен, кажется, что балок давно оторвался от земли и летит в бесконечность. Но Жарков в бесконечность не верит. Всему и во всем есть конец. Лет десять назад где-то он услышал от заезжего лектора о том, что жизнь на земле в сравнении с бесконечностью — ничто. Как пульсируют, вращаются звезды, как вообще космический мир устроен — это все можно понять, но вот бесконечность осмыслить Семен не мог — не вмещалась она в его сознании. Жуть какая-то!

— Бугор! Хочешь идею? — спрашивает Мятников. — Я ведь знаю, вокруг чего твоя мысля вращается.

— Новость… — тянет с насмешкой Иван Петрович. — Каждый мужик или о выпивке, или о бабе всегда думает.

— Угадал. Умный ты, как старая кобра.

— Сам ты кобра.

— Вот выпить бы сейчас… — вставляет Василь Бантусь. — Дует и дует, аж на душе тошно.

Семен молчит. В поселке давно выпит годовой запас спиртного, провозглашен сухой закон. Семен уверен, что Мятников, хоть и настырен и проворен, ничего не достанет. А на душе так тоскливо, так нехорошо, что хоть криком кричи.

Семен трет глаза, думает, что на время пурги, на время этого вынужденного безделья, надо бы как-то забыться, меньше думать о прошлом, о недавней беде — смерти жены, а там, глядишь, наладится погода, там выйдут на работу, а работа — это хороший лекарь от тоски и горя. Он, Семен, вовсе не пьяница. А выпивает он оттого, что тоска по умершей жене, как мохнатая зеленая гусеница, гложет душу. Должны же люди понять, думает Семен, что если не забываться, если хоть на время не убегать от горя, то не выдержит человек, зачерствеет, а то еще хуже — обозлится на весь мир.

— Пустое все, — хрипло выдыхает бригадир.

— Нет, друг мой ситцевый, не пустое. Настоящий мужчина тем и отличается, что в критический момент может найти очень верный выход. Если дашь в качестве приза посачковать пару дней, то я всех выручу.

Отдыха Мятникову не требовалось — они работать-то по-настоящему еще не работали, но за каждую свою выдумку он привык получать хоть какое-то поощрение. Сам Николай вовсе не пил, с малолетства не терпит спиртного, вообще к нему у него какое-то природное отвращение. Но была у него блажь: любил других угощать вином.