В стране слепых я слишком зрячий, или Королевство кривых. Книга 3. Том 2
Шрифт:
– Паласёлов обещал сжечь церковь? Он спятил? С этой церкви и начался Шьотярв!
– Не думаю, что он не знает этого. Но он отморозок.
– Послушай, Иван, может быть, ты сгущаешь краски? Ну, ради чего он бы решил сделать это? – нахмурившись, вгляделся в меня.
– Он угрожает одному человеку.
– Человеку? Кому? – нахмурился Гегал. – Татьяне?
– Какая разница, Гегал? Важно ведь, что наша церковь сгорит, – сказал я, направляясь к выходу.
– Таня не даёт ему? Поэтому он грозит? – спросил Гегал уже мне в спину.
Я обернулся.
– Обговори с мужиками, надо дозоры поставить у церкви, милиция здесь не поможет, как ты понимаешь.
– В милиции и слушать не станут, решат, что мы свихнулись тут, –
Я посмотрел ему в глаза, и он понял всё без объяснений.
– От меня никто не узнает, Иван, будь уверен.
Я кивнул.
– Удачи! – сказал Гегал.
– И тебе, – кивнул я. – Держите оборону тут. Он бесноваться станет какое-то время, а после утихнет, как поймёт, что Тани ему не видать.
Гегал, захохотав, показал кулак «no passaran», в Шьотярве добрые и дружные люди, и меня они не выдадут. И церковь свою в обиду не дадут никому.
Глава 2. Потрясения, счастливая улыбка и путешествие в другую реальность
Мы прилетели в Чечню в начале весны, ну то есть здесь была уже весна, когда в Москве не было даже её предчувствия. Туманы холодные и плотные, это здесь вместо снега, который в полной силе сейчас лежал в Москве бело-серыми горами. А здесь влажная, жирная чёрная тёплая земля. В такой растёт всё, я никогда не разбирался в таких вещах, но я это чувствовал сейчас, может быть, потому, что здесь я впервые увидел и смерть как нечто каждодневное, будничное и привычное всем. Люди ходили мимо трупов, курили возле них, разговаривали. Не то, что не замечали, замечали, уносили, хоронили, но то, что мне, сугубо гражданскому, благополучному парню, не хочется сказать, сытому, но так и есть, я понял это здесь в первый же день, то, что мне впечаталось в голову, до конца моих дней, для них было обычным делом.
Вообще они, все эти воины, настоящие мужики, даже мальчишки чуть старше Ванюшки, вызывали во мне гордость и зависть, так уверенны и сильны они были, не мускулами, на самом деле, мало кто сильнее меня в этом смысле, но духом. Я привык жить хорошо, в достатке и даже славе, как я сейчас понимаю, я привык к удовольствиям, я привык к солнцу и радостям, и вдруг попал в такой мир, где поджарые спокойные парни работали над уничтожениям бандитов и террористов. Они так именно и говорили: «работать», и они работали.
О, как они работали! Мы с моим оператором буквально сроднились за первые же дни, не расставаясь, всюду ходили вместе, даже в сортир, потому что срезу поняли, кто мы друг для друга, я для него мозг и голос, он – мой взгляд. И вскоре я понял, будь у меня какая-нибудь маленькая камера, способная снимать то, что я хотел, я и то не захотел бы оказаться здесь один. Потому что здесь я был, как говориться, не ко двору, потому что все они именно работали, а мы с моим оператором Игорем Никитиным, дурака валяли возле них, путались под ногами, мешали материться и не давали выказывать эмоции вполне. Поэтому я сказал Игорю, чтобы он снимал скрытно, не демонстрируя объектив, так получалось значительно живее и органичнее. Днём мы снимали, а ночами я просматривал материал и записывал текст на бумагу, а после приезда в Москву, мы с ним монтировали материал с моим голосом. В эфир после выходило всего минуты две-три, но мы с Игорем после нескольких таких командировок надумали смонтировать целый фильм.
– Непременно, Платон, с тобой вообще работать одно удовольствие, – неторопливо кивая, сказал он и закурил.
Вообще он был тощий, сутулый, будто оттого, что таскал полжизни камеру на плече, с большущий хрящеватым кривым носом, показывающим 10.20, с жидкими серыми волосами, говорил с протяжными московскими нотками, смешным прононсом и неизменной усмешкой.
– Но ты решай с кем, сколько раз, как и когда тебе переспать, чтобы пробиться в эфир.
Я посмотрел на него.
– Проституируешь меня?
Игорь спокойно
скривил рот в своей усмешке, хотя он, тонкий и маленький, и так был на боку, и протяжно произнёс:– Ну, видишь ли, Платон Андреич, я бы охотно и даже с большим удовольствием проституировался сам, но, увы, я, при всей моей бесспорной красоте, на это вряд ли сгожусь, какой-то я у девушек непопулярный. Может я не модный? Портки, если кожаные завести, а? А ты что думаешь?
Я прыснул и захохотал, представляя его тощий зад и худые ноги в коже, а он только покивал, продолжая усмехаться. Вот так примерно мы и разговаривали с ним. Обсуждая то, что мы видели теперь там, на фронте, тон тоже не менялся. Притом мы испытали настоящее восхищение парнями и их работой, себя чувствуя какими-то бабами при них. Игорь так и говорил:
– Слушай, Платон, чё ты в военное училище не по-ашёл? Щас бы я тебя, героя-офицера снимал, предста-авляешь, как бы тебе пошла военная форма? Вот была бы картинка! Это-а ж…
– Ну, я почти что в форме, – усмехнулся я, отряхивая свою камуфляжную куртку.
– Не-е, Платон, это не то-а, ни кока-ард, ни шевронов, ни по-агон. Нет, ты красавец, не отнять, даже в портках этих жопа, как орех, берцы тебе… к лицу, – он хмыкнул.
Я засмеялся:
– Ты меня не пугай, мы с тобой тут рядом спим.
– А ты жопу скотчем заклеивай на ночь, – он подмигнул. – Мало ли, я резко повернусь во сне…
Конкурентов у нас тут было немного. Были суперпрофессионалы военкоры, с военным прошлым, до которых мне, конечно, не допрыгнуть, как бы я ни старался, каких бы ни придумывал новых приёмов, ракурсов для съёмки, мест, поэтому я, завидуя особому складу их ума, взгляду, учился у них буквально в полевых условиях. И тому, как они смотрят, куда едут, понимая, как и что будет происходить, куда смотреть, с кем говорить и как рассказывать обо всём этом, чтоб было интересно и правдиво.
Надо отметить, в первые дни я вообще почувствовал себя ребёнком детсадовского возраста, пришедшим к своему папе на службу, вокруг взрослые уверенные дяди, которые, не обращали внимания на меня, маленького, и пытались не зашибить ненароком. А я, раскрыв рот, смотрю и слушаю, не в силах произнеси ни одного толкового слова.
Несколько ночей я не спал, и не со страху, и даже не потому, что скучал по Кате и думал о ней, оставленной мною одной с двумя детьми. Я неотступно думал об этом, мучась угрызениями совести, пока мы летели сюда, но уже первые же впечатления, запахи, люди, их глаза, слова, приветствия, даже рукопожатия, которые не похожи на мирные ничем: они жесткие, твёрдые, горячие и очень быстрые, время дорого. Вообще таких горячих рук, как здесь я не встречал нигде. И таких уверенных. Я вообще впервые видел таких уверенных людей. Я впервые видел тех, кто знает, что дело, которому они служат, их работа, это то, ради чего можно умереть. Раньше я не встречал этого. Все мои приятели в Москве мучились рефлексией, сомнениями, самокопаниями, поисками себя. Здесь не было места этому, слабости и слюням, здесь твёрдость, долг, праведная злость и работа. А когда были перерывы и сон их был крепок, как у праведников.
Я привык довольно быстро, только возвращения каждый раз заставляли меня словно врасплох, мне приходилось переключаться, потому что даже запахи в Москве не похожи на те, что встречали здесь.
Мои командировки отличались от командировок Лётчика, который безвылазно пребывал там, где должно, в своём госпитале и только после получал десятидневный отпуск. Я же снимал материал и на несколько дней ехал в Москву. Катя, конечно, радовалась моим приездам, со слезами счастья бросалась на шею, тонкая, гибкая, пахнущая духами и свежей водой, со своими тяжёлыми шёлковыми волосами и руками, похожими на молодые нежные ветви. Но этой радости хватало ровно до того момента, пока я не объявлял о том, что уезжаю, то есть не более двух суток. А потом она бледнела, поджимала губы, будто пересыхала как горная река.