В сумерках мортидо

– Давай оставим его здесь, в лифте. Чего его катать туда сюда? – пристально рассматривая невысокий порожек, предложила санитарка, – через два часа начнется новый рабочий день (в самом деле, уж пробило шесть) и за ним придут.

– Хорошая мысль, – немного подумав, согласилась мед. сестра.

И живые покинули авансцену. А труп просто оставили в лифте. Чтобы не бросался в глаза и не портил бы умиротворенного в своей пустынной простоте мрачноватого подвального пейзажа, заставляющими и без того размышлять о вечном, чтобы не загонял в шок случайно забредшего больного или посетителя. Словом, бросили дядю Ваню одного, захлопнули двери и… что-то там поломалось. (Но ничего страшного! Во-первых, больница была трехэтажной, а в во-вторых, еще два лифта продолжали благополучно функционировать).

На утренней конференции дежурный доктор подробно и обстоятельно, как ему потом самому казалось, доложил о случившемся ночью. И – ничего необычного. И в самом деле – умер больной, но до того… до всего, до того, как его стали лечить! А то бы выздоровел! И нет тут вины докторов! Определенно нет! Промелькнуло сообщение – умер человек, но не отложилось оно в памяти ни у кого! Не наше дело, подумали все. Не наша головная боль, рассудили заведующие отделениями – раз больной по отделению не проведен. Меня не касается, отметили каждый врач-ординатор, из присутствующий на утреннем рапорте, коль в палате его ноги не было.

О дяде Ване доложили, услышали, забыли.

Впрочем, существует определенная процедура и все были уверены, она – исполняется.

Это уже потом дежурный врач божился, что машину он вызвал. А может быть и вправду вызывал. Может, машина все-таки приезжала и даже забрала труп. Но другой, вновь возникший! И посчитала вызов закрытым! Все может быть. Одним словом, тело дяди Вани в тот день из лифта никто извлекать и не подумал!

Врач, дежуривший в ту злополучную ночь, отправился в заслуженный, гарантированный нашей конституцией, двадцати четырехдневный отпуск. И уж отдыхал он – на полную катушку. Ни разу его не посетила мысль о больнице, о своем рабочем месте, о страждущих и страдающих. Вино и пиво, женский смех, теплая соленая вода наполняли каждый его день радостью, отодвигая в сторону рутину прошлого и предсказуемую усталость будущего. А когда он благополучно и в срок вернулся, все, что произошло, уже выветрилось из его просветленной памяти.

А лифт не работал. Что-то сломалось. По какой причине? Черт его знает. Больничные лифты выходят из строя регулярно и без предупреждения.

Лифт не работал, но его бездействие не сбивало весь рабочий коллектив с общего рабочего бодрого ритма, потому что пользовались им нечасто, а лишь по особой нужде, в случае острой необходимости. По этой же причине, лифт не принадлежал никому! То есть – не был составной частью какого-то конкретного отделения. Иногда им пользовались сестры-хозяйки, чтобы спустить вниз белье, предназначенное к стирке, иногда – чтобы вывезти, как уже живописалось, труп. Лифтеры о его поломке, конечно, знали, но по своей природе лифтеры люди неторопливые, не на экспрессах гоняют, и молчаливые. То ли такие идут сюда, то ли профессия их делает такими, кто разберет. Флегматичные люди – лифтеры! Да и работы им поменьше, если один из лифтов вдруг замер, встал, превратившись на время – то ли в телефонную будку без аппарата, то ли в подлодку без перископа, то ли в крошечный бордель.

Но, наконец-то, информация пошла по инстанциям. И дошла до заместителя главного врача по хозяйственной части. Тот срочно и строго вызвал бригаду лифторемотников. Да, строго!

Но и в бригаде люди оказались не слишком торопливыми. Бригадир бригады, как положено руководителю, наезжал в больницу. Дружески тряс руки многим. Уединялся с начальником хозяйственной части в его кабинете, где они подолгу пили коньяк или, на худой конец, спирт и говорили про лифты. Иногда бригадир подписывал бумаги. Иногда бумаги подписывал завхоз.

Так продолжалось недели три-четыре.

Наступила осень, разъехались курортники. Опустели пляжи. Теперь по их пустому овдовевшему пространству прохладный морской бриз метал легкие пластиковые бутылки, стаканчики из-под вина и обрывки газет, на которые еще совсем недавно отдыхающие опускали свои радостные зады, ловя остаточные лучики последнего летнего, уже не греющего, солнца. Бегали местные мальчишки, высматривая среди серых голышей потерянные беспечными отдыхающими вещи: очки, авторучки, плавки, купальные шапочки, выискивая мелочь, выброшенную на берег в шторм, заброшенную в море – в надежде.

Семья дяди Вани, конечно же, не дожидались этого грустного момента. Они спохватились сразу. Дня через три, может быть четыре. Прозвонили санатории. Обратились в милицию. Самое страшное – больницы и морги – проверили.

Милиция предприняла свои меры, в эффективность которых, впрочем, сама не верила. Но всероссийский розыск объявлен был! Но безрезультатно!

Недели через две и жена, и дети уже не надеялись увидеть своего мужа и отца живым. И мертвым – тоже. Да и что оставалось думать? Человек уехал отдыхать – здоровый, любимый, добрый, беззащитный, дорогой, немолодой. В одиночестве. Отдыхать – значит кое-какие деньжонки при нем были, а летний курорт – очевидно-опасно-криминогенный район. Да! Здесь меняются судьбы. Тела устремляются друг к другу в порыве… сметая прошлое, разбивая, попутно, фарфоровую хрупкость детских глаз и прозрачную остекляненность супружества. Любовное сумасшествие, как преступление, а преступление, как игра, охватывает толпу. Нетрезвый ресторанный взгляд. Шезлонг, пирс и прыжок в бурлящее море, заполненное опаленными солнцем телами – и не протолкнуться, и случайные объятия под водою, скользкие и мимолетные. Невольное прикосновение к руке у кассы, потом – соседние места в кинотеатре под открытом небом, и стиснутость бедер на заднем автобусном сидении – всё, каждый эпизод, каждое слово объединяют людей в таинственные законспирированные общества, чтобы через неделю разметать их по необъятной нашей стране, как декабристов, оставив след – сквозь годы. И мелькают лица, и звучат голоса, и люди, как силуэты, безмолвны и призрачны. А в курортном городе полно “гастролеров”, злых и безнравственных. И здесь легко затеряться и скрыться.

О чем еще думали – жена, сын и младшая дочь?

Настал долгожданный момент, и бригада треста по эксплуатации грузовых подъемных агрегатов, как спецназ, как тайная группа морских диверсантов, спустилась в больничный подвал…

Привычно откинув маленькую металлическую дверку щитка управления, один из них – тот, кому положено, тот, кто был готов к этому лучше всех, покрутил указательным пальцем небольшое, хорошо смазанное техническим маслом колесико, и двери лифта, кряхтя и постукивая друг о друга от нетерпения, грея застывшей солидол, кровь своего сердца, растворились…

Ну нельзя сказать, что запах был ужасным. За два месяца он выветрился. Пролетел сквозь шахту, спуская пар на каждом этаже понемногу, по чуть-чуть и практически незаметно. Но вид разложившейся, распавшейся, растекшейся органической ткани, совершившей качественный скачок и превратившейся в неорганическую, самопроизвольно преобразовавшей свою внутреннюю глубинную структуру… Ах, лучше не описывать.

То, что ни с кем из лифторемонтомастеров не случилось ничего плохого – это только благодаря тщательно продуманной всеобъемлющей подготовке! (И даже минут за пятнадцать до того, как спуститься вниз и приблизиться к дверям лифта, то есть, по их мнению, приступить к работе, они приняли грамм по сто разбавленного до семидесятиградусной крепости медицинского спирта, который и сыграл роль кардиопротектора. Предвидение!) Да, они все пережили это, но чтобы восстановить душевное равновесие и их дальнейшее спокойствие, администрации больницы пришлось пожертвовать остатком дневного запаса спирта, не считая, как водится по больницам, коньяка и водки.

И начались разборки. В этот же день выяснили, что, кто и когда! Выяснили фамилию больного.

Доктор, дежуривший в злополучную ночь смерти дяди Вани, несмотря на предвкушение отпуска и явного пренебрежения своими обязанностями в оформлении истории болезни, все-таки оставил запись в журнале дежурного врача, содержащую всю ту же паспортную справку. Это спасло его от юридической ответственности. Ему, не раздумывая, влепили выговор, на который он тут же, выйдя из кабинета главного врача, и положил… После чего удалился к себе в отделение, отменил плановую операцию и раскупорил бутылку коньяку, полученную авансом именно за ту операцию, что он отменил.

Паспорт? Да. Был. Положенный рукой деж. врача на обнаженный живот мертвеца, этот документ настолько промок в зловонной черной жидкости и слипся, что никто не мог заставить себя взять его в руки и попытаться прочесть.

Патологоанатом – ему деваться было некуда, подхватил картонный переплет длинным пинцетом и, брезгливо морщась, опустил документ или то, во что он превратился, в полиэтиленовый пакет и тут же сунул его санитарке: – Люба, отнеси главному врачу.

Увидев зловонную бумажку, некогда бывшую документом, главный врач завернул ее во второй полиэтиленовый пакет, затем – в газету, и брезгливо бросил в свой сейф.