В свете старого софита
Шрифт:
Работа моя не трудная. Но – жаркая! От софита пышет жаром… И нужно быть очень внимательной. Каждый номер требует специального освещения. В одних случаях надо светить белым светом, в других – использовать цветные фильтры: красный, жёлтый, синий, зелёный. В какие-то моменты – светить, в какие-то – выключать свет. Во время каждого номера – множество световых комбинаций и вариаций. Всё это надо держать в голове. Не перепутать. А главное – не попасть светом в глаза артисту, не ослепить его. Потому что, если он, к примеру, идёт по канату, то, ослеплённый, может просто упасть. Вообще, каждый номер – это отдельная «световая история».
В
У Запашных много номеров в программе: и воздушный полёт, и «акробаты на лошадях», и дрессура. Удивительное семейство. Такие все красивые, энергичные, разносторонние. А главное, чувствуется, что это – единый организм, семья. Семья, которая живёт общим делом, общей жизнью. Но самый заводной у них – это, конечно, Мстислав. Он прямо брызжет энергией! Вокруг него как будто искры всегда летают!… И у него изумительно красивая жена по имени Долорес. В цирке любят необычные имена.
…С детских лет живёт во мне эта досада: эх, почему мои родители – не циркачи? Как удивительно и прекрасно могла бы сложиться моя жизнь, родись я в цирковых опилках…
…Графитовый уголёк, сгорая, источает специфический запах… Мне нравится этот запах.
Вообще, мне всё в цирке нравится.
Но больше всего – манеж.
Есть такие минуты, между репетициями и вечерним спектаклем, когда манеж – пуст… Совсем недолго. Все уходят, и – никого в тёмном амфитеатре… Совсем никого.
Только я – и манеж.
И можно выйти на него… и постоять на красном ковре…
Боже мой, неужели всё это у меня будет?…
…Осенью и зимой в программе работал клоун Андрей Николаев, с морковкой на берете, с петухом под мышкой, в балетной пачке, из-под которой ужасающе торчали волосатые ноги – патология, в общем-то. А все почему-то ржут… Мне – не смешно.
Ближе к весне Николаева сменили Юрий Никулин и Михаил Шуйдин.
Они работают в образах не очень умного хитрюги (Шуйдин) и доброго, неловкого, наивного дурачка (Никулин). Который на самом деле умён и часто оказывается в выигрыше. Так что здесь нет классического разделения – на «белого» клоуна и на «рыжего». На правильного и неправильного. Можно сказать, что они – оба рыжие, но каждый – в своём роде. В некоторых номерах им подыгрывает жена Никулина – Татьяна Николаевна. Публика принимает их прекрасно, хохочет… Тем более, что клоунады их – бытовые, доходчивые, на «народные» любимые темы: пьянство, жульничество, мелкое мошенничество. Это талантливо разыгранные анекдоты. Самая смешная у них клоунада – с бревном. Я про себя её называю «ленинским бревном». Бревно, которое Ленин якобы носил на субботнике, часто возникало в анекдотах того времени. Ну, клоуны от души посмеялись над этим бревном: как они его только не роняли друг на друга, как только не давили этим бревном себя и друг дружку! А мне почему-то не смешно… Ну, не смешно – и всё тут! Мне даже грустно смотреть на всё это.
Но все ржут… А моя невесёлая физиономия не даёт Никулину покоя. Выходя в манеж, он подмигивает мне и говорит: «А теперь мы эту девочку рассмешим!»
– Послушай, ты чего такая грустная всегда? – спросил он меня как-то, когда мы столкнулись с ним в фойе после спектакля.
– Я не грустная. Я задумчивая.
– Знаешь, это очень заводит: когда все смеются, а один человек в зале не смеётся.
– Ну, что я могу поделать? Я вообще редко смеюсь.
– А что ты там пишешь всё в свою тетрадку?
– Стихи.
– Почитать можно?
– Можно.
Он взял мою тетрадку. И
через несколько дней сказал:– Я прочёл. Мне понравилось. И жене моей, и сыну. Здорово ты о цирке пишешь! Мне кажется, никто ещё до тебя о цирке так не писал. Можно, я тебе её не верну, твою тетрадку?
– Можно, – сказала я и засмеялась.
– А говорила: смеяться не умеешь, – сказал он и тоже засмеялся.
В здании цирка, на втором этаже, в двух прокуренных комнатках, помещалась редакция журнала «Эстрада и цирк», и я как-то набралась смелости, зашла туда и оставила подборку своих стихов о цирке. Реакция была – нулевая. Может, потеряли, не успев прочитать? Я обиделась на них и не стала выяснять.
Но как же я смеялась потом, через несколько лет, когда они сами мне позвонили:
– Нам тут Юрий Никулин ваши стихи принёс. Ах, какая прелесть! А нет ли у вас ещё каких-нибудь стихов о цирке? Мы хотели бы сделать вашу большую подборку. Приезжайте, привозите…
– А я приносила вам когда-то свои стихи, но вы даже не ответили мне ничего.
– Да неужели? Не может быть! Ну, это какое-то недоразумение…
Они извинялись, оправдывались и не хотели верить этому факту: что на «девочку с улицы» они никак не отреагировали, а принёс те же стихи Никулин – и они прямо запрыгали от восторга.
Много раз потом в журнале «Эстрада и цирк» печатались мои стихи о цирке. Спасибо Юрию Владимировичу. А потом, когда вышла моя первая книга, «Лунные цирки», в журнале напечатали отзыв о ней. Опять же – с подачи Никулина. Он принёс книгу в редакцию и сказал: «Глядите! книга стихов о цирке – такого ещё не было». Отзыв был большой и совершенно замечательный.
А до того, как выйти в полном виде, книга моя вышла в укороченном – в альманахе «Истоки», и предисловие к ней написал Юрий Никулин, описав всю историю нашего знакомства: как я работала осветителем в цирке на Цветном бульваре и никогда не смеялась, сидела такая грустная-прегрустная за своей «пушкой», и как дала почитать ему свои стихи, и как они ему сразу понравились, и что никто так о цирке больше не пишет… так, как я.
Когда он написал, то позвонил и сказал: «У меня тут машинка сломалась, можешь сама перепечатать? Тогда приезжай и забери». Когда я приехала в этот уютный дом на углу Малой и Большой Бронной, он сам открыл мне двери, и навстречу мне выскочил рыжий, в мелких кудряшках, пёс. «Вот, сын на помойке нашёл и притащил. У нас в семье все собачники. Ну, конечно, оставили… Посмотри в его глаза. Разве можно такого выбросить?»
Пёс был удивительно ласковый, он тыкался кудрявой мордой мне в колени, и это была третья в моей жизни собака, которую я гладила. Вообще-то у меня собакобоязнь. Но это была не собака – а существо, которое Творец вылепил из доброты и ласки. Это была сама доброта и сама ласка, одетые в собачьи рыжие кудряшки. Для смеха!
…Мы сидели за длинным столом, в комнате было много света и много книг (о, какая в том доме библиотека!… сказочная!), и немолодой человек с мягким, добрым лицом и удивительно проницательными глазами читал мне вслух то, что он обо мне написал. «Ну, как? я тут ничего не наврал? ведь всё так и было?» – спрашивал Юрий Владимирович после каждой второй фразы. И я, сгорая от смущения, кивала: да, так всё и было. От его хороших, добрых слов я чуть не плакала. А рыжий пёс тыкался мне в колени, и Юрий Владимирович сказал с усмешком: «Гляди, как он к тебе сразу прилип. К плохому человеку собака не прилипнет. Значит, я всё правильно о тебе написал».
На прощанье он подарил мне свою пластинку с разными песенками, смешными и грустными. (Которую потом у меня умыкнули, и я знаю, кто. Ещё бы! автограф самого Никулина!)
Он вышел меня проводить к лифту, и это было как-то очень тепло, по-домашнему, почти по-родственному.
А когда вышли «Лунные цирки», я, как и обещала, повезла их Никулину.
Почему-то никто не ткнулся мне в колени.
– А где же ваш рыжик?
– Жена повела выгуливать.
– Вот, как обещала, – и я протянула ему книжку.