В свете старого софита
Шрифт:
Пророческие стихи, готовящие меня к близкой разлуке – разлуке навсегда.
Но я не хотела (не могла!) им верить.
Кто-то из друзей мне сказал: если приснился страшный сон, надо непременно записать это на бумагу – выплеснуть из души, из сознания. Тогда это не сбудется в жизни. А останется только на бумаге. Написал – прожил – пережил – проехали – идём дальше…
Тихий ужас сумерек… Ставней стук. Ах, ужель Вы умерли, Мой не друг? Значит,Написано более чем за год до того страшного дня. Написано в канун дня его рождения: когда думалось, хотелось думать только о хорошем… Но поэзия – этот обжигающий, пронизывающий, взрезающий пространства и время ЛУЧ – она видела дальше, глубже… Она была бесстрашна и, порой, нестерпимо горька в своих провиденьях, своих пророчествах…
Она – как идущий по проволоке над бездной – не юлила. «Да, да» – или «нет, нет».
И куда мне было деваться от этих строк? Которые пришли – и сказались. Нет, не мной! Через меня. Для меня.
И что было делать с этим ужасным знанием? С этой догадкой?…
Да, я сказала ему однажды. Не в стихах, не в своей тетрадке – а в жизни: летом семьдесят первого года, в июле, ровно за год до того, как всё это и случилось.
Я сказала: «Вы так много работаете. Не надорветёсь?…» И по той паузе, короткой – но какой-то глубинной, предшествующей его ответу, я поняла, что ему ясен смысл моего вопроса, моей тревоги. И что же?… – «Пока могу, буду работать», – было мне ответом.
Не только мне – но и себе.
А мне оставалось только одно: следовать его всегда звучащему для меня призыву…
Вызову!
…Был поздний вечер, почти ночь, и я срывала на Самотёке с круглой тумбы его афишу…
Афишу спектакля «Звёздный дождь»…
…А мимо, роняя на мокрую мостовую синие искры, проносились красные трамваи… сверкающие иглы, сшивающие времена и эпохи моей жизни…
…Неожиданно начинаю уставать – от грохота оркестра, от слепящего, режущего глаза света… Зачем, зачем так гремит оркестр? Зачем так ярко светят софиты?…
У меня начинается бессонница: оркестр круглосуточно гремит в моём мозгу… И я никакими усилиями не могу его выключить…
А как же я собираюсь работать в цирке?… Но ведь я буду работать в паузах. В тишине. И если будет звучать музыка, то тихая и нежная… Как у Моего Клоуна.
После спектакля я никогда не еду сразу домой. Я возвращаюсь домой, когда там уже все спят. Ну, мама, конечно, не спит, а только делает вид. Она говорит, что засыпает только после того, как я щёлкну замком входной двери.
Я выбираю всегда как можно более долгий путь домой, максимально удлиняя его. Максимально отдаляя
приход домой.То иду от цирка пешком до площади Коммуны, а оттуда – до метро «Новослободская».
То сворачиваю от Самотёки налево и иду по Садовому кольцу до Маяковки, а там уже вхожу в метро.
А последнее время я делаю ещё больший крюк: сначала иду бульварами – Цветным, Петровским, Страстным – на Пушкинскую площадь, где в витринах газеты «Известия» висят фотографии. И на одной из них – Мой Клоун. Помедитировав на эту фотографию, я бреду по улице Горького к метро: или – направо, к Маяковке, или – налево, на площадь Свердлова (теперь это – Театральная).
…И в этот раз, в тёмный и холодный апрельский вечер, я остановилась перед его фотографией, но радости в сердце почему-то не было, а была печаль, тоска и страх.
Мне казалось: я смотрю на его фотографию из какого-то далёкого далека… из какого-то бесконечно печального далека… где только фотография и осталась…
И вновь меня пронзили строчки, неизвестно кем нашептанные в самое сердце:
Я поживу – пока ты жив. Я постараюсь не повеситься. Отчаянья кривые лестницы… Тоски пустые этажи… Ха! дом! Уж лучше быть бездомною И не глядеться в гарь зеркал… Меня б уже ты не узнал – Все зеркала глядят иконами……Я шла, ничего не видя перед собой, кроме страшной пропасти, которая, казалось, разверзлась прямо у меня под ногами…
…Резкий скрип тормозов вернул меня в эту минуту. Человек что-то испуганно кричал мне в лицо…
– Очнитесь! Я чуть не сбил вас! А вы этого даже не заметили! Вы пошли прямо на красный свет, прямо мне под колёса! Да что с вами? вам плохо?…
– Плохо, – призналась я.
– Куда вы идёте?
– К метро.
– Вы так не дойдёте… Вас на следующем же перекрёстке собьют! Идёмте, я подвезу вас.
Послушно пошла за этим человеком. Села в его машину. В салоне было тепло и уютно. Я вдруг почувствовала, как я смертельно устала, как гудят мои ноги, и до чего же приятно было сидеть, не двигаться, не шевелиться… Мы поехали в сторону Манежа. И в эту минуту пошёл дождь… лёгкий, прозрачный весенний дождь сыпал сверкающие бисеринки на ветровое стекло…
– У вас что-то случилось? какое-то несчастье? – осторожно спросил он.
– Пока нет.
– Что значит «пока нет»?
– Я чувствую… чувствую, что это случится… что-то страшное…
– С вами?
– С человеком, которого я очень люблю. И я ничего не могу для него сделать…
– Я желаю, чтобы ваше страшное предчувствие не сбылось, – сказал он.
– Хорошо бы…
Мы ехали по Тверской… по мокрой сверкающей мостовой… и мне хотелось, чтобы эта дорога была длинной-предлинной… чтобы как можно дольше не выходить из тепла и не шевелиться… а только слегка покачиваться в такт качанию автомобиля… хотелось в ту минуту стать маленькой и лежать в колыбели, и уснуть под это тихое укачивание… и ничего не знать, не предчувствовать, не ведать… красные огоньки фар весело светили впереди… как огоньки новогодней ёлки в детстве… и я испытывала почти блаженство… Потом, много раз в жизни, меня будет удивлять это: в минуты горя и боли вдруг испытываешь блаженство от каких-то простых вещей: глоток чаю, тепло, чей-то мягкий, успокаивающий голос…