В тебе моя жизнь...
Шрифт:
Но нет. Занавесь не шевелится, никто не стоит там, у окна спальни, никто не видит одинокого всадника перед домом, разве что дворник, который неизменно желает его высокоблагородию отличного здравия и получает за это на водку.
А после Сергей возвращается в свой особняк, где его ждет в спальне Степан помочь переменить ему платье да вылить на голову кувшин ледяной воды, чтобы привести барина в божеский вид. Затем он надевает домашний фрак и спускается, минуя анфиладу комнат, к завтраку в столовую, где его ждет супруга, уже вернувшаяся с утренней службы. Словно его давнишняя мечта ставшая явью. Только вот глаза, что встречали его взгляд, когда лакеи распахивали створки дверей, были иные, карие, а не серо-зеленые. И улыбка другая, совсем другая.
Сергей склонялся
Оперу и театр она считала богомерзкими заведениями, ведь там, по ее мнению, гуляла бесовщина. Она ездила вместе с мужем, но практически не вникала в суть происходящего на сцене, переживая за то, как выглядят артистки на сцене, не слишком уж они откровенно одеты. Книг, кроме сугубо христианских — Библии и жития святых, она не читала. Как-то попыталась по настоянию Сергея прочесть что-либо по собственному выбору в большой библиотеке Загорских, но с первых же страниц оставила это занятие.
Сергей недоумевал, откуда в роду Голицыных могло появиться такое чудо, полное самоотверженной любви к Господу, ведь madam Соловьева не была такой набожной, а значит, это благочестие пошло отнюдь не из семейных канонов.
Зато Варенька при всем этом была верным образчиком истинной супруги — он была мила, тиха, послушна, всегда и во всем старалась угодить своему мужу, даже если это шло вразрез с ее принципами и убеждениями.
Взять, к примеру, интимную сторону их союза. В первую брачную ночь Варенька чуть ли не со слезами и ужасом встретила его, собираясь встретить эту часть отношений супругов стойко и мужественно. Легла и не сопротивлялась, как бы ни кричала об этом ее возмущенная действиями супруга душа. А после и вовсе забыла про свои опасения и страхи, увлеченная теми необыкновенными ощущениями, что рождались в ней под руками и губами мужа. За что и просила каждый раз, когда муж приходил к ней в спальню, прощения перед образами. Ведь разве не грешно было испытывать то, что чувствовала она? Разве Господь наделил людей способностью к соединению не ради зачатия детей, продолжения рода, а ради удовольствия?
И как бы ни уговаривал ее Сергей, какие бы доводы ни приводил, его жена осталась при своем слепом убеждении, что удовольствие, которое она испытывает в постели, есть грех, и как всякий грех его необходимо было отмолить. Она бы и вовсе свела на нет их свидания в спальне, но прекрасно знала, что этого делать не стоит — маменька просветила ее на этот счет, когда Варенька пришла к ней за советом. Не будешь рядом ты, будет другая. И ежели хочешь удержать супруга подле, терпи, стиснув зубы, пока Господь не дарует дитя от этих соитий.
Наивная, она и не ведала, что все ее увертки, все ее маленькие думки были видны Сергею, словно на ладони. Вскоре ему надоело уговаривать, убеждать, наставлять. Роль учителя была вовсе не для него, у него никогда не было терпения для того. Он понял, что разница почти в шестнадцать лет годна только для того мужчины, что хочет воспитать жену под себя.
Сергею же хотелось видеть подле себя равную, с собственными мыслями и мнением. Ту, которая встретит его гневный взгляд без страха, ответит дерзко на его реплику, а не будет отводить глаза в сторону. Готовую отстаивать свою правоту, а не всегда соглашаться с его мнением, когда оно идет вразрез с истиной. Смелую, гордую, сильную и в тоже время слабую перед ним. Вот в чем была разница между той семнадцатилетней барышней Ольховской и его восемнадцатилетней женой — первая не боялась противоречить ему, а вторая только вторила его словам, не смея спорить.
А еще Сергей помнил, как Варенька громко ошеломленно вскрикнула, увидев впервые шрамы на его теле, как
отвела глаза в сторону, не смея смотреть на следы его ран. Тогда он неожиданно снова спустя столько времени, после его возвращения с Кавказского края, почувствовал себя увечным, ощутил себя каким-то уродом. Да, он вполне признавал, что следы его ран могут вызвать отвращение у другого человека, впервые видевшего их. Но при этом он не мог позднее не вспоминать, как нежно прикасалась Марина губами к каждому шраму на его теле, орошая слезами сожаления и сострадания к той боли, что довелось ему испытать за время плена. Как она не отвела взгляда от его изувеченных ступней. Как разделила с ним тогда всю горечь и боль воспоминаний о том времени, что Сергей прожил в плену.Может, оттого что подобный диссонанс бередил ему душу, Сергей и выезжал после завтрака в Летний. Где он наблюдал украдкой за Мариной и ее дочерью, прогуливающимися в парке, представляя, как эта часть чужой жизни могла бы быть его. Что эта стройная женщина, неспешно прогуливающаяся по аллеям и подставляющая лицо лучам не по-весеннему теплого солнца, могла бы быть его женой, а эта девочка, играющая в догонялки с горничной — его законно признанной дочерью.
После того, как они покидали парк, Сергей пускал коня легким аллюром по аллеям парка, делая вид, что только прибыл недавно на эту прогулку, будто и не провел здесь последний час. Затем он уезжал обратно в особняк Загорских, где либо проваливался в беспробудный сон до самых сумерек, либо предавался целиком и полностью захватившей недавно все его существо страсти — рисованию.
Все началось с неожиданной просьбы старого князя. Матвей Сергеевич еще до Пасхи обратился к внуку с вопросом, изрядно удивившей того. Он впервые попросил его рисовать, признавая способности Сергея к изображению окружающего мира.
— Я прошу тебя, сделай небольшой набросок Элен. Я отдам его в мастерскую господина Соколова, и мне сотворят небольшой медальон с ее изображением. Так не будет никаких вопросов, никаких пересудов, — Матвей Сергеевич полез в карман сюртука и достал из него небольшую табакерку. Но вместо табака в ней лежала всего одна вещица — короткий льняной локон. Старый князь погладил эти волосы, что когда-то Марина по его просьбе срезала с головы правнучки, при этом его глаза слегка повлажнели. — Быть может, оттого и страдаю, что это единственный твой ребенок, но разлука с ней дается мне очень тяжко.
— Если желаешь, я поговорю с Анатолем, чтобы он снял свой запрет на свидания с тобой, — предложил Сергей, заметив боль в глазах деда. Но тот лишь покачал головой в ответ.
— Не буди лихо, — ответил ему Матвей Сергеевич. — Мы никто этому ребенку, посему будет так, как решил Анатоль Михайлович. Он вправе поступать, как желает.
И Сергей принялся за работу. Вначале, правда, рука совсем не желала его слушать, штрихи и линии выходили коряво, а образ куда-то ускользал от Сергея, но потом дело все же пошло, и из-под руки стало возникать изображение маленькой девочки, сидящей на ковре и играющей с куклой. Он рисовал Элен по памяти, такой, какой запомнил ее в тот день, когда узнал, что у него есть дочь.
Тонкие упругие локоны вдоль пухленьких щек, перехваченные белой атласной лентой, повязанной вкруг головы, большие светло-серые глаза, смотрящие на зрителя слегка удивленно и с едва скрываемым любопытством.
«… — Ты плачешь? У тебя что-то болит?
— У меня болит сердце.
— Я не хочу, чтобы кто-то болел. Но maman болеет.
— Au revoir, ma bonne! [519]
— Au revoir, monsieur!...»
Столь короткий диалог, в то время, когда хочется сказать так много, когда сердце стучит глухо в груди в бешеном ритме, а ладони вспотели от волнения и трясутся мелкой дрожью. Короткий диалог между отцом, который никогда не сможет прижать к себе свою дочь, и его девочкой, что никогда не узнает своего кровного родителя.
519
До свидания, моя милая (фр.)