В тени побед. Немецкий хирург на Восточном фронте. 1941–1943

Генерал молчит, я чувствую, как внутренне он сражается с собой и как ему трудно, почти невозможно прийти к ясному решению.

Я не в состоянии его понять, нет, это просто уму непостижимо. Ведь должен он осознавать и чувствовать, что речь идет исключительно о благополучии наших раненых, а не о сомнительном престиже подполковника Паукера.

В отчаянии, охваченный глубоким недоверием, я сижу здесь перед этим человеком, нашим главным армейским врачом, и настаиваю, требую, выпрашиваю. Я поставил на карту все. Один вопрос не дает мне покоя: с чего он так защищает Паукера, зачем ему поддерживать этого честолюбца? Из военной солидарности?

После беседы, корректной, но никак не дружеской, между нами остается напряжение и возникает отчужденность – все больше и больше увеличивается непреодолимая пропасть. Мы прощаемся очень чопорно и официально.

Огорченный, я выхожу из кабинета, сразу же отправляюсь к себе в Порхов и пишу письмо профессору Карелису, тому коллеге, который по распоряжению господина инспектора проводил опыты с прижиганием на животных. Я ничего не утаиваю от него и настаиваю на вынесении решения. Мое доверие к главному врачу сильно подорвано.

Всего лишь ранение в руку

Снова Порхов. Операции, осмотры больных – конвейер. На этот раз особые трудности доставляют гнойные ранения тазобедренного и голеностопного суставов. Слишком сильно повышается всасывание ядовитых веществ, из-за чего раненые оказываются в бедственном положении. Несмотря на героические операции, иногда человека уже не спасти.

На подходе две новые группы истребителей, среди которых есть и самолеты из Баден-Вюртемберга. Я хочу взглянуть на них и заодно установить контакт с хирургами. Может быть, у меня получится добраться до Волоти, где находится один из наших полевых госпиталей.

Дорога проходит через Дно – Шимск в направлении Старой Руссы. В Шимске мы с большим трудом извлекаем из пищевода проглоченные зубы. Потом едем дальше в Коростынь. Под Бурегами на берегу Ильмени ведется артиллерийский огонь. На земле видны разрывы от снарядов. Но мы все равно едем дальше. Я хочу посетить медпункт сражающихся здесь дивизий. Вскоре мы уже на месте. Случайная встреча с дивизионным врачом, который заехал сюда по пути. Недолгий разговор. После артиллерийской атаки привозят новую партию раненых. Раны совсем свежие. Мне в глаза бросается молодой человек с очень толстой повязкой на правой руке. Он идет сам, держится безупречно, хотя совершенно бледен и, несомненно, испытывает сильную боль. Я забираю его и прошу снять с него одежду. В направлении указано: огнестрельное ранение правого предплечья. Его кладут на операционный стол. Делают наркоз.

Мы разрезаем насквозь пропитанную кровью повязку. И наступает гробовое молчание, ледяная тишина, поскольку перед собой мы видим полностью разорванную и раздробленную руку, которая беспомощно свисает, держась лишь за какие-то обрывки мышечных тканей. Сосуды разорваны, нервы искромсаны, кости раздроблены. Нет, здесь уже ничего не поделаешь. Перед нами какое-то месиво, из которого еще продолжает сочиться кровь. Это просто ужасно, это приводит в отчаяние. Я спрашиваю между делом: «Кто он по профессии?» – «Зубной врач, господин капитан», – раздается в ответ.

Зубной врач… Теперь с этим покончено, навсегда. Мы вынуждены ампутировать все предплечье. Даже нет возможности сделать протез или вставить культю – ничего подобного: зона повреждения слишком обширна.

Внезапно меня охватывает чувство отвращения и невероятного отчаяния. Я больше не могу. Я больше не хочу.

– В чем дело? – спрашивает коллега.

Очевидно, я побледнел и плохо выгляжу. Он вывел меня своим вопросом из оцепенения.

– Ах, ничего, – отвечаю я, – ничего. Но я не хотел бы оперировать. Пожалуйста, сделайте одолжение и проведите ампутацию. Оставьте как можно больше ткани и не закрывайте рану. Вам придется отрезать руку очень высоко, но вам и так все ясно.

Он никогда еще не видел меня таким взволнованным, как сейчас. Я просто больше не могу продолжать, сижу в углу операционной, стараясь прийти в себя. Мне протягивают небольшой стакан водки, наверное, люди думают, что я выдохся. Просто упадок сил – с каждым случается, особенно если человек страдает диареей. На самом деле это совсем не то. Меня охватило глубокое омерзение. Какая огромная бессмыслица заключена во всем этом процессе как с той стороны фронта, так и с этой. Безрадостные мысли.

Когда-то ведь это была маленькая, нежная детская ручонка, изящное творение, подарок Бога живому созданию. Пальчики шевелились неловко и беспорядочно до тех пор, пока однажды не научились по-настоящему хватать и щупать, а со временем послушно исполнять приказы, поступающие к ним от нервных импульсов. Движения кистей и пальцев становились совершеннее, возникали невообразимые двигательные комбинации. Как же прекрасно было все это. Так почему же теперь это все разрушено? Почему?… Почему?

Я представил родителей этого ребенка. Они откладывали и экономили последние гроши, чтобы накопить мальчику на учебу. И он учился в школе и в институте, стал зубным врачом. А потом однажды его отправили на русский фронт, погнали в зимнюю стужу, и за одну-единственную секунду рухнуло его будущее, все его профессиональные возможности.

Зачем все это, зачем? – не переставая, задаю я себе вопрос. Неужели ценою таких разрушений мы разрешим духовные или материальные проблемы нации? Конечно нет.

Но какой смысл размышлять и копаться в этом, задавать вопросы? Никакого. Я нахожусь здесь, и мне надо продолжать работать, я приехал на фронт, чтобы помогать. Все мы пленники.

Устало, с чувством отвращения я встаю и направляюсь к другим раненым, к тем, у кого, слава богу, не все так плохо, как у этого юного стоматолога. Что будет с ним, когда, очнувшись после наркоза, он заметит, что у него больше нет правой руки и предплечья? Какие душевные муки ему предстоят?

В окруженной Старой Руссе

Оставаться дольше не представляется возможным. Мы хотим попытаться добраться до Старой Руссы, по-прежнему противостоящей жесткому напору русских. Трасса проходит вдоль берега озера Ильмень. Целиком замерзшее озеро представляет собой неописуемо безрадостное и ужасающее зрелище. Как и раньше, оно выглядит так, словно высокие волны застыли во время шторма. Посреди озера, на расстоянии пулеметных выстрелов, возвели постовые вышки, для того чтобы предотвратить проникновение русских лыжных патрулей.

Мы прибываем в Нагово. Здесь внезапно обнаруживается, что дорога забаррикадирована и закрыта. На посту стоит постовой-пулеметчик, в белой овечьей шкуре и в шлеме, выкрашенном белой краской. От полевой жандармерии, которая останавливает нас, мы узнаем, насколько далеко по трассе уже продвинулись сибиряки. Нам приходится повернуть на юг и добираться объездной дорогой, настолько узкой, что на ней не могут разъехаться два автомобиля. Со всех сторон теснятся горы снега. Развернуться просто невозможно. Поэтому здесь организовали поочередное одностороннее движение. Мы постоянно застреваем в пробках.