В той стране

Ночью снилось Лунякину детство: мальчишеские годы, купание в речке, костры на берегу – все беззаботное, доброе, но сон был тревожен. И проснулся он будто от испуга.

Утром разговаривали мало. Хозяин торопился, а жена его и вовсе чуть свет убежала на работу. Девочка, хозяйская дочка, с утра гляделась нездоровой. Может, и вправду она немного хворала, а может, просто росла, тянулась.

– Ты собралась? – спросил ее Лунякин.

– Может, не надо, – вступил в разговор хозяин. – Начнется там…

– Брось… – остановил его Лунякин, все понимая. – Мы ж не совсем глупые. Пусть дите отдохнет. У нас сейчас хорошо. Весна… – сказал он протяжно и улыбнулся, потому что увиделся ему хутор, утренние дымы над хатами, поля, рдяные и сизые талые займища – все разом. – Поехали!

Место, где размещался дом ветеранов войны и госпиталь, Лунякин знал и потому доехал не спрашивая. Девочка, прикорнувшая на переднем сиденье, все поняла лишь в последнюю минуту, когда подрулили к месту и Лунякин стал набирать в целлофановый пакет мандаринов, пряников, яблок, конфет – того да другого из купленных для хутора гостинцев. Пакет уже был полон, когда под руку попалась последняя забытая репка, из тех, что он привез в город. Лунякин посмотрел на нее, усмехнулся и положил на самый верх.

– Пойдем, – позвал он девочку.

Та помедлила, но вышла из машины.

– Он плачет, – сказала она, потупясь. – Как приходят к нему, плачет.

– Годы… – вздыхая, объяснил Лунякин. – Старые люди что малые дети. Так уж устроено. Жизнь…

Это объяснение девочка будто приняла и пошла рядом с Лунякиным, подстраиваясь под его широкий шаг. В пустынном вестибюле они надели халаты. Коридоры были по-утреннему тихи и безлюдны.

Постучав в комнату и войдя в нее, Лунякин тотчас вспомнил свое вчерашнее видение: сирый больничный покой, казенное одеяло. Здесь, в яви, все было по-иному, яркие шторы, голубое покрывало.

Дед лежал, устремив глаза в потолок, и к вошедшим не повернулся.

– Дедуня? – позвал его Лунякин. – Гостей не ждешь?

Старика словно подбросило. Он сел в кровати.

– Вылеживаешься… – шутливо попенял Лунякин. – Как тут поднимешь с вами сельское хозяйство… Прежде все деды работали до упору: на бахчах, в садах сторожевали, арбы делали, сани, колеса, бочки. А теперь – у всех пенсии. Вот вы и залегли.

– Лежим… – оправдывался дед. – Привыкаем к могилкам.

На второй кровати, отвернувшись к стене, посапывая, спал человек.

– Не разбудим? – покосился на него Лунякин.

– Его колом не подымешь, – ответил дед. – Денно и нощно спит. Не то живой, не то уж помер неделю назад.

Старик, еще не поверив в происходящее, смотрел на Лунякина и правнучку удивленно. Гостинцы, которые ему подали, он, не глядя, поставил рядом и вдруг насторожился, принюхался.

– Мандарины… – догадался Лунякин. – Покушай. Я тоже оскоромился. – И подал оранжевый мягкий плод.

Но старик, отложив мандарин, потянулся и жадно понюхал большую руку Лунякина, рукав его пиджака, лицом припадая к одежде.

– Хутор… Хутором пахнет… – проговорил он.

– А-а… – засмеялся Лунякин. – Скотиной провонял, креолином, он вонючий.

Старик явственно слышал, чуял, как пробивается, точно ключ живой, через запахи – больничный, мандариновый, табачный и прочие, – пробивается и веет в лицо родного хутора дух: скотье тепло, печной дым, пахучий навоз, земля весенняя, слежалое сено – а все вместе родины дух.

Лунякин подал репку, сказал:

– Вот тебе тогда. Это уж наше…

Старик принял ее, поглядел и заплакал.

Все вчерашнее, о чем думалось, что ночью грезилось, снилось, – все разом вдруг поднялось в Лунякине, и все ему стало ясно: забирать надо деда, забирать – и никаких. Большой ладонью он стер стариковские слезы и сказал:

– Не плачь. Не плачь, дедуня. Все заживет. Поехали-ка домой. Домой… Там весна, оживеешь.

Он поднял старика, почуяв тяжесть еще не усохшего тела. Поднял и понес на выход, к машине.

Девочка шла рядом.

Суббота – свободный день

Мать померла среди зимы. Схоронили ее, и теперь хата стояла пустая. Иван был младшим у матери, но, похоже, самым близким. Старшие рано ушли, поразъехались, а он дольше других в родительском доме жил. Сначала отец умер, потом Иван женился, дочка первая родилась – все возле матери. Потом молодым квартиру дали, а мать осталась в своем дому. Там и довела свой век.

Схоронили ее в начале января, помянули и стали жить дальше. Иван, как всегда, чуть свет на работу уходил, вечером глядел телевизор, потом – спать. Прошел день, другой, третий, подступила суббота.

Еще с вечера, в колготе, по привычке, стукнуло в голову: «Не забыть завтра к матери, воды набрать. – Стукнуло и тут же облило душу горьким: – Какая вода…»

При жизни, по зиме, каждую субботу ходил Иван к матери воду качать. Колонка была во дворе, скважина. Летом – никаких забот, нажми кнопку – полилось. Зимой все по-иному: заливай теплой водой, да качай, да поглядывай, как бы чего, – в общем, не стариковское дело. Иван каждую субботу ходил к матери, на неделю воды набирал. Уже в привычку вошло.

А теперь стукнуло и отозвалось больно: «Некуда идти. Все». Вечером Иван телевизор толком не глядел, все думалось. И ночью грезилось ему не больно хорошее. Утром проснулся, муторно на душе.

Никуда не хотелось: ни к мотоциклу, в гараж, ни на рыбалку. Как-то нехорошо было. Будто что-то вынули изнутри и теперь не хватает.

Подумал Иван и решил родительский дом проведать.

– Пойду пройдусь, – сказал он жене. – Как там…

– Сходи, сходи, – одобрила жена. – Без догляда. И посмотри в погребе грибы, вроде у матери были. К ужину. Я картошки отварю. Может, замок на погреб приделаешь. Все же там – никого.

Пять остановок автобуса, три квартала пройти. И вот он – материнский дом. Нынче зима легла снежная, но в краю, где Иван жил, машины да котельные да два заводика дымились – темной коркою схватился снег. А здесь – бело и тихо. Идешь по дороге, под ногами хоть и накатанный снег, а поскрипывает: скрип-скрип. Материнский домик стоит – голубые ставенки. Когда-то он просторным казался: впятером жили. А теперь рядом хором понастроили, и родная хатка словно к земле прижалась, особенно со стороны.