В той стране

– Где баба Куля? – спросила она у матери. Мать раздражения скрыть не могла:

– Увеялась твоя баба Куля, и Господь с ней.

– Куда ушла?

– А куда ей Господь приказывал, к родной дочери, в Борисы.

– Что случилось?

– Ничего не случилось, – уходила от ответа мать. – Тама у нее родная дочь, а здесь кто? Мне она – чужая тетка. И весь сказ.

– Какая тетка… – заплакала Роза. – Она бабушка наша родная. Она нас с Таней воспитала.

Мать взъярилась. Никогда ее Роза не видела такой злой.

– Она вас воспитала? Да? А я?! Так-то ты с матерью родной?! Отец из меня жилы тянул… Прибрал его Господь… И опять я – пришей-пристебай. Нет, я, я в доме хозяйка! Хоть чуток да в своей воле пожить. Без чужого указу!

– Мама, – просила Роза. – Не надо так. Давай бабушку возвернем. Она – наша родная.

– Нет. Чужая тетка!

Прежде не замечала Роза меж матерью и бабой Кулей каких-нибудь свар. Жили дружно. Отец выпивал. Баба Куля всегда его ругала, держа сторону матери. После смерти отца ничего будто не изменилось. А вот теперь…

– Давай бабушку возвернем, – просила Роза.

Мать заплакала, запричитала:

– Уйду! Сама из дома уйду! Бабка тебе дороже! Вот и живи с ней, а я уйду! Или чего сделаю над собой, нету мне жизни!

Мать плакала редко, и Роза испугалась.

Позднее она не раз просила бабушку вернуть, но все тщетно.

На хутор Борисы, в новое бабушкино жилье, Роза съездила один раз и больше не захотела. Тетка Мария так встретила, такого наговорила, что Роза не знала, как ноги унести.

И теперь, вспоминая о бабе Куле, Роза надеялась помирить с нею мать на свадьбе. Приедет сестра Таня, вместе попросят мать. Помирятся, ведь сколько лет прожили, – считай, всю жизнь. Тем более мать остается в доме одна. А это несладко.

Сейчас, в ночи, в комнатной полутьме, светил лишь оклад иконы, а Богородицу не было видно. И вдруг показалось Розе, что не Богородица там, в углу, а бабушкин лик проступил, улыбчивый, добрый.

С тем и заснула. И уже сквозь сон слышала чьи-то шаги возле дома и говор. Подумалось, что это молодежь пришла сирени наломать. Так бывало всегда по весне. Черемуху, сирень ломали. И приснилось ей, будто тоже весна, ночь и она сидит под черемухой, закрывая губы белой веткой. Хороший сон.

Ольга поднялась до зари. Хоть и верила она соседке, которая оставалась хозяйничать, но хотелось самой все увидеть: скотину, огород – все ли в порядке.

Брезжил утренний рассветный сумрак. Звезды выцвели за ночь. Белая заря поднималась. Ольга пошла в огород. Картошка все еще не взошла. Темнела парная земля. Сизый стрельчатый лук топырился чуть не в колено. Редиска стояла в тяжелой росе. А помидоры заросли, нужно полоть. За огородом, в саду густая трава вставала с примятою тропкою к речке. Там, над речкою, гремел соловьиный бой.

«Скотину прогоню, надо с огородом заняться», – решила Ольга. У нее был нынче свободный день, отгульный.

Она подоила корову, молоко процедила и вышла за двор, поглядеть: не выгоняют ли скотину. Вышла за калитку и не поверила глазам: ворота были измазаны черным.

В прошлом году новые ворота ставили, еще светила дерева бель. А теперь: сверху донизу широкими неровными мазками измазаны были ворота. Не поверив глазам, Ольга пальцем тронула темное и поднесла к лицу. Конечно, не дегтем мазали, откуда теперь дегтю взяться; мазали машинной отработкой, мазутом. Ее, Ольгины ворота, ее бабью честь. А может, дочери?

Ольга испуганно огляделась: еще было рано. Только-только заалелась заря робкой полосою над займищем. Утренний сумрак лежал, людей – никого. Сначала хотела кинуться к Солоничу, недалекому соседу и дальней родне, а главное – мастеровитому, на все руки человеку. Может, он построгал бы рубанком – и все. Хотела кинуться, да вовремя спохватилась. Солонич кому-кому, а жене да матери сболтнет. А у тех язык – помело. Пойдет гулять слава. Нужно было управляться самой.

Она еще раз поглядела: боже мой! Так ярки казались полосы черного мазута. Строгать она не умела, а закрасить на месте – не успеть. Не хотелось трогать дочь, а по-иному нельзя.

Пошла, разбудила. Сняли ворота, отнесли их на баз. Без ворот подворье гляделось нелепо.

Ничего не понимая со сна, в распахнутом халате, Роза испуганно таращила глаза и спрашивала мать:

– Чего это? Кто? Почему, мам?

А когда прошла сонная одурь, всплеснула руками, заплакала:

– Ой, да кто же это, мама?! За что?! Да я же ни в чем не виновата… Вот ей-богу! Вот клянусь тебе! Чем хочешь побожусь…

Слезы дочери, ее испуг и боль резанули Ольгу по сердцу. Знала она, что не дочери, а ей мазали ворота. Но как сказать это?

– Как людям покажусь? Фетисовы что скажут? Виктор…

Дочь плакала, а врачи не велели ей волноваться, могут быть приступы. И, жалея родную кровь, Ольга пересилила себя, сказала:

– Чего ревешь, овечка бестолковая? А ну, перестань. Мне надо реветь, да вот такучими слезами, – показала она. – По кулаку чтоб были. Поняла? Мне реветь надо.

– Тебе? Почему? Ты в чем виновата? – Слезы у дочери высохли, и она смотрела на мать испуганно.

Странное дело: до сей поры Ольга, сколь могла, таила от всех запретную свою любовь, но знала, что ведает о ней чуть не весь хутор. А родная дочь, выходит, зажмуркой живет. Теперь вот бери ей все и объясняй.

– Виновата я, понимаешь, виновата. Мне измазали ворота, мне. Не тебе.

Ольге давались эти слова с трудом. Она опустила голову.

– За дядю Михаила, мам?

Выходит, дочь что-то да знала.

– За него, – отрезала. – Иди скотину прогоняй. Кто спросит про ворота, скажи: ночью приехали на машине, шофер пьяный, ворота поломал. Теперь починяем. Поняла?

– Поняла, – ответила дочь и побежала в дом одеваться.

Ольга, не мешкая, взялась за ворота. К обеду их нужно было на место поставить. С утра людям некогда рты разевать: есть ворота или нет. А к обеду за хлебом пойдут, коров доить – тут и углядят, и потекут разговоры.

Краска в хозяйстве была, и, не жалея ее, Ольга стала валиком ворота красить, накаткою, чтобы быстрее.

Дочь проводила в стадо корову, выгнала с база коз, а те, любопытные, лезли к свежей краске, шумно нюхали ее.

– Кызь, пошли! Кызь! – погнала их Роза. – Я быстро, мама. И тебе помогу.

У Ольги все еще в глазах стояла плачущая, испуганная дочь. А может, вправду Роза в чем виновата? Может, на ней грех? В тихом-то омуте…

Но это была лишь слабость, бабья минутная слабость… Дочкин омут – ни при чем, он чист до дна. Ворота мазали ей, Ольге, за чужого мужа, за Михаила.

Может быть, как раз в эти дни, позавчера или вчера, Михаил объявил жене об уходе, она и взбесилась. Такая догадка объясняла все. У Ольги на душе посветлело. Бог с ними, с мазаными воротами, с бабьими пересудами, – все потоптать. Зато Михаил придет в дом, и не надо таить свое счастье, и делить его с кем-то не надо. И младшая дочь, считай, замужем, баба Куля, слава богу, убралась. Может, и не по-божески, но ни к чему она здесь – прежней жизни осколок. Лучше сразу отрезать. Хоть она и молчала бы, да в глазах упреки. Все равно бабе Куле скоро в могилу, а ей – Ольге – жить и жить.