В ту ночь, готовясь умирать...
Шрифт:
В сберкассе Кичи-Калайчи получил справку: старший кассир-контролер Бусрав-Саид заболел. Гипертонический криз. Лежит дома. Пока… Последнее слово прозвучало несколько зловеще, словно старшего кассира-контролера должны были с минуты на минуту вынести в саване.
Кичи-Калайчи решил: навещу больного дома — это даже лучше, на рабочем месте разговор вряд ли получится.
Садовник вошел в чистый, вымощенный бракованными цементными плитами двор и увидел склоненную над летним очагом седоголовую женщину в пестром платье. Чем-то ее профиль напомнил
— Могу ли я видеть почтенного Бусрав-Саида?
— Пожалуйста, пройдите в сад, там он, там…
Гипертоник лежал в саду под виноградной лозой и обрезал старые плети.
… «Ого!. Давление двести двадцать на сто тридцать, а как ловко орудует секатором».
— Рад, очень рад твоему выздоровлению, Бусрав-Саид!.. Сто лет, сто зим не виделись! А ты совсем не изменился, разве что сменил колер: был жгучим брюнетом, а теперь — ослепительный блондин. Как здоровье?
Самым примечательным в лице человека, лежащего под лозой, были его щеки. Им было так тесно на маленьком личике, что они стиснули между собой нос, оставив только ноздри, под которыми торчали седые иглы редких усов.
— О, небо! Кого ты мне послало! Ты еще жив, Кичи-Калайчи?
— А ты что, был на моих похоронах? Эта радость у тебя еще впереди…
— Зачем начинаешь с насмешки? Столько лет не виделись, неужели пришел ссориться? Ну, был в молодости кипяток, пора бы и остыть! — Щечки хозяина раздулись, заалели, он проворно вскочил, чтобы обнять гостя.
Вошли в дом, Кичи-Калайчи был усажен на тахту. Женщина в цветастом платке с кистями внесла самовар, поставила горку румяных чуреков, блюдо с виноградом «кишмиш круглый», медово-сладкий, без косточек.
Ощипывая кисть сочных ягод, хозяин выжидательно посматривал на Кичи-Калайчи. Через тридцать лет просто так, чаю попить, не приходят. Наконец не вытерпел:
— Извини, какой ветер принес тебя в мой дом?
— Думал я, долго думал, надеялся, без моего вмешательства обойдется, но, вижу, придется потревожить…
— Да что случилось?
— Из-за тебя вынужден ворошить прошлое. Однажды ты отнял у меня девушку…
— Не хочешь ли взамен мою старуху?
— Нет, с этой стороны тебе ничто не угрожает. Я пришел спросить, почему ты и второй раз так со мной поступаешь?..
— Не понял. О чем речь?
— …Тебе, свято хранящему тайну вкладчиков, хорошо известно, сколько процентов выплачивает государство по срочному вкладу.
— Три процента годовых чистого дохода.
— А за свою дочь требуешь сколько?
— Не путай грешное с пальцем!
— Не ругайся, а то отвалится.
— Не твоя печаль! Мое — при мне было, есть и, надеюсь, будет.
— Носи на здоровье! И не трясись. Я пришел к тебе не с контролем… Самому эта история с твоей Меседу осточертела, чтоб не сказать точнее…
— Уж не намекаешь ли ты на голодранца Хасана?
— Густо сажаешь! Прореживай! — осадил хозяина Кичи-Калайчи.
А у хозяина от своих дум и щеки осунулись, и глаза запали. Снова и снова вспоминал он последний разговор с Меседу. Тише воды, ниже травы, стояла дочь у порога, выслушивая попреки отца.
А почему, собственно, он должен сдерживать себя? Он и сказал: «Спасибо! Сполна оплатили родительские расходы! Учил, кормил, одевал — это для вас, молодых, значения не имеет!»Бусрав-Саид, когда гневался, на жену ли, дочь ли, — всегда прибегал к форме множественного числа, словно у него было несколько жен и не единственная дочь.
«Нечего сказать, уважили мои седины! Как мне теперь в глаза людям смотреть?! Раньше надо было плакать! У вас — сердце, а у меня камень? Чересчур умные стали. Самостоятельные! Сегодня же чтоб духу вашего не было! Отвезу к бабке в аул, а там посмотрим…»
И снова не выдержал хозяин дома:
— Вот что, почтенный! Нам, конечно, есть что вспомнить, о чем поговорить! Но только об этом типе — ни слова!
— Как же это возможно, Бусрав-Саид? Именно из-за него я и пришел. Парень глубоко раскаивается, письмо тебе написал.
— Ха! Расписался, графоман!
— Успокойся! Он прощенья просит, понимает твою боль.
— Они все понимают! И когда позорят на весь город, и когда среди бела дня в карман лезут…
— Мой племянник не вор!
— Скажи мне, кто твой племянник…
— Стоп! Вспомни о корове!
— Это еще о какой скотине я должен вспоминать?
— Разве ты не горец? Не помнишь, что молока из коровы каждый может надоить. А вот попробуй влить его обратно! Да, Хасан — мой племянник, и готов уплатить калым, какой ты пожелаешь.
— Он же лезгин! А ты — лакец. Когда вы успели породниться?
— Конечно, прямого родства нет. Теперь даже Всесоюзный институт крови не всегда может установить, кто кому родня, а кто — чужак… Хасан хороший парень и…
— И начинает с того, что поливает грязью будущего тестя! Помяни мое слово: такие и родному отцу в бороду плюнут!
Кичи-Калайчи неторопливо отхлебнул остывшего чаю, поставил чашку. «Пора востребовать должок!» — решил старик.
— Помнится, был в нашем ауле молодой джигит. Сначала отнял у друга любимую девушку, а потом выгнал ее…
— Отец Шалабихан был врагом народа!
— А ты не знал! И когда чужую невесту засватал, и когда обещал ее отцу, деникинцу, помочь перейти границу?..
— Уж не собираетесь ли и об этой замшелой истории в газету тиснуть? Напрасные надежды! Если что и было, за давностью лет любой суд оправдает.
— А суд совести? Шалабихан здесь нет, бедняжки. Но я еще тут, живой. И умирать не собираюсь. Хочу, чтоб твоя Меседу и мой Хасан были счастливы. Это тебе наплевать, а они жить не могут друг без друга. Ты женился, а я все еще Шалабихан помню.
— Не смеши! Что ты в свои годы смыслишь в этом деле? Да ветер у них в голове. В одно ухо вдунет, из другого вылетит! Ветер! Слабый до умеренного, знаешь, как в сводках погоды передают?.. Ладно уж, давай послание этого… борзописца!
Бусрав-Саид достал очки, приладил их на крохотной переносице и принялся читать вслух:
— «Я уже ни на что не надеюсь, ничего не прошу. Только поверьте и простите за то, что оказался виновником… в поисках выхода причинил обиду… оскорбил… Простите и прощайте!..»