В военном воздухе суровом

– Очень похоже... похоже...
– забормотал он.
– По ушам и противогазу сразу себя узнаю. Молодцы... молодцы ребята, рисуйте, чтоб посмешней...

В этой предпраздничной суматохе к аулу Исти-Су подкатил грузовик. Из него вышли двое в военной форме, с орденами. Один из них, в темно-синих брюках навыпуск, как-то странно вышагивал на прямых ногах, носки ботинок кверху загнуты. Другой, очень худой, с розовыми шрамами на лице, одну согнутую руку держит у ремня. К ним навстречу бросились Холобаев и Кожуховский. Никаких возгласов, а просто обнялись люди и долго стояли, склонив друг другу на плечи головы. Потом они шарили в карманах и терли глаза скомканными платками.

Это Шахов и Смурыгов вернулись из астраханского госпиталя. Не прошло и года, как Шахов упал в лесу у Красного Шахтаря. Еще меньше времени прошло с того дня, как санитары несли на носилках Смурыгова к убитым солдатам. В полку почти никого не осталось из тех, с кем они воевали. Зато много новых сержантов-летчиков выбежало на улицу. Без всякой команды они выстроились в ряд для встречи ветеранов, которых знали только по фотографиям и рассказам...

Сержант Иван Остапенко, успевший занять место на правом фланге, хоть по росту были и повыше его, неестественно выпятил грудь и первым крепко пожал руки обходившим строй летчикам.

...Светило солнце. Торжественное собрание шло под открытым небом. За столом президиума рядом с начальством сидели Смурыгов с Шаховым, а между ними - Михаил Талыков. Позади них - гвардейское знамя с орденом Ленина, возле него застыл часовой.

Стена глинобитной сакли сплошь увешана лозунгами, фотомонтажами, таблицами. На них красноречивые цифры: сколько боевых вылетов совершил полк с начала войны, сколько бомб сброшено на врага, сколько выпушено снарядов, сколько уничтожено вражеской техники и живой силы. Не было только цифр, показывающих, какой ценой это нам обошлось...

Когда кончился доклад о боевом пути полка, к столу с разложенными на красной скатерти коробочками первым вызвали Артемова. На гимнастерке, доставшейся ему после Ивана Бойко, засверкал орден Красного Знамени. Назвали и мою фамилию. Холобаев перочинным ножом проткнул мне гимнастерку и рядом с парашютным значком привинтил такой же орден.

Все ждали, когда вызовут Талыкова, но его и списках награжденных не оказалось: Мишин наградной лист все еще где-то кочевал.

А на следующий день нам назначили перелет на "точку номер три" - в район Грозного. Теперь-то уж мы по-настоящему собрались с силами! Мы были вооружены не только новыми самолетами, но и боевым опытом.

"Точка номер три"

Место, куда мы прилетели из Исти-Су, на карте значилось как совхоз. Теперь здесь наш полевой аэродром, именуемый "точкой номер три".

Наши штурмовики стоят в капонирах под маскировочными сетями у подножия Терского хребта. С другой стороны летного поля расположились остроносые истребители ЛАГГ-3 полка Романцова. Они теперь будут постоянно сопровождать нас, защищать от "мессеров".

Неподалеку от летного поля - три барака и чахлая акация с кривым стволом. Тут же на деревянных подпорках умывальник - корыто из ржавой жести на десяток сосков. Поблизости отрыт блиндаж с бревенчатой, в несколько накатов крышей. Спустишься по земляным ступенькам, откроешь скрипучую дверь, - там нары в два этажа для боевого расчета, а за фанерной перегородкой врыт в землю длинный стол из неотесаных досок, и на нем телефонные аппараты. Здесь летчикам будут ставить боевую задачу.

Только начинаем обживаться, а один из бараков уже назван "женским монастырем". Он заселен нашими девушками-оружейницами да официантками, поварихами и медсестрами из БАО. Не переступить нам его порога, чтобы отдать девушкам постирать подворотнички: там верховодит строгая машинистка штаба Мария Бродская, прозванная Игуменьей. Перед ней почему-то робел даже штабной командир, частенько диктовавший по ночам какие-то документы. Она тишком вроде бы даже им командовала. Вольнонаемная, перед начальством не трепетала. Поэтому наши писаря свой устный журнал, который перед отбоем слушали только избранные, назвали "В тисках". Многое знала и помнила Бродская. Она могла пофамильно перечислить тех, кто начинал войну и кого уже не стало. Ей доведется знать и тех, кто будет эту затянувшуюся войну заканчивать...

Виктор Шахов добился разрешения летать. Мне поручили его тренировать на спарке УИЛ-2.

Много сил у него отнимали эти полеты. Протезы растирали до крови ампутированные чуть ниже коленей ноги. Перед сном я приносил таз с холодной водой. Виктор погружал туда культи и блаженствовал.

– Понимаешь, до сих пор пятки чешутся... Может, поэтому у меня и с координацией движений не ладится?
– шутил он.

Действительно, на первых порах Шахов при взлете резко двигал педалями ножного управления, поэтому без моей помощи выдерживать направление ему удавалось не сразу. Потом все-таки приноровился - дело пошло на лад.

Коля Смурыгов пропадал с нами на старте, но летать не смог. Перелом на левой руке срастался неправильно, боль не позволяла сдвинуть вперед сектор газа. Очень переживал Коля, ходил грустный. Его назначили на должность адъютанта второй эскадрильи.

– Вот тебе отпускной билет, - сказал ему командир, - поезжай к родным на месячишко. Подживет рука - будешь летать!

...Крайняя комната в "женском монастыре" наглухо отгорожена от общежития и имеет отдельный вход. В совхозе она служила канцелярией, а мы превратили ее в танцевальный зал. Техник Юрченко по вечерам приходил сюда с баяном, и летчики бережно водили девушек в тесном кругу.

А девушек наших на "точке номер три" словно подменили. Съездили они в банный день на грузовике в Грозный и к вечеру все явились с завивкой перманент: волосы вьются мелкими кольцами, как у молодых барашков. Разве теперь усидишь вечером в своем бараке? Даже Петро Руденко зачастил на танцы со своим патефоном. Он ставил вновь приобретенную в Грозном "Рио-Риту", и дружное шарканье начищенных сапог заглушало хриплые звуки мембраны. Петро ходил гусиным шагом, держа партнершу на почтительном расстоянии и уставившись неподвижным взглядом куда-то поверх ее кудрей, словно в перекрестье прицела.

После быстрого фокстрота в нашем танцзале становилось душно, и все выходили на осеннюю прохладу - поостыть.

В эти дни над Кавказским хребтом висела полная луна. Она сияла вверху, отражаясь в лужах после обильных дождей. От света луны все видно как днем, и парам некуда укрыться. Вот и торчат они у распахнутой двери. Разговор у партнеров почему-то не клеится. Ребята хоть делом заняты - знай смолят крепкую махорку, а девушки в военной форме с самым что ни на есть маленьким званием не знают, куда девать руки. И все почему-то норовят стать спиной к яркой луне. Зато летчики, особенно те, у кого появились ордена, подставляют грудь серебристому свету.

Ладно сидит форма на Маше Одинцовой. Туго затянута ремнем тонкая талия, стройные ноги словно влиты в узкие голенища перешитых кирзовых сапог. Она у нас самая боевая оружейница, за словом в карман не полезет, может любого "отбрить", а сейчас стоит перед Федей Артемовым и будто дара речи лишилась, знай теребит высокую прическу. Может быть, оттого в ней такая перемена, что у моего заместителя на груди поблескивает новенький орден Красного Знамени, с которого парашютные лямки еще не успели стереть позолоту?..