В волчьей пасти
Шрифт:
— Ну, проваливай!
Пиппиг, уже без надобности, проделал образцовый поворот налево кругом на каблуке. Когда он выбрался за ворота, у него было такое чувство, словно он только что проскользнул сквозь игольное ушко.
В швальне его встретил роттенфюрер.
— Что это вы принесли?
Не успел Пиппиг ответить, как Ланге издали крикнул эсэсовцу:
— Это материал для починки, роттенфюрер. Я затребовал его из вещевой камеры. Все в порядке.
Роттенфюрер пропустил Пиппига.
Тот протащил шинели между рядами заключенных, работавших на швейных машинах, и плюхнул тюк на закройный стол перед Ланге. Капо обстоятельно осмотрел каждую шинель. Он высоко поднимал ее, вертел во все стороны, выворачивал наизнанку,
Пиппиг проворно опустился на корточки. Ланге прикрыл его, широко распялив в руках шинель, внизу же Пиппиг был скрыт обшивкой стола. Ловкими пальцами Пиппиг расстегнул куртку и рубашку, отвинтил пробку грелки, порылся в ящике, нашел бутылку и, перелив молоко, снова спрятал пустую бутылку среди лоскутьев. В этот мне сверху упал пакетик. Глюкоза! Пиппиг взглянул на Ланге. Тот прищурил один глаз. Они поняли друг друга.
Пиппиг спрятал пакетик, привел в порядок одежду и выпрямился. Бросив несколько незначительных слов Ланге, коротышка затопал прочь. У выхода роттенфюрер сделал отметку на пропуске.
Холодное как лед молоко студило Пиппигу живот. По дороге он переложил пакетик с глюкозой в шапку. Таким образом пакетик всегда был у него в руке, когда приходилось срывать с головы шапку, приветствуя кого-либо из эсэсовцев.
Подходя к воротам лагеря, Пиппиг увидел у окошка группу заключенных и заметил, что блокфюрер ощупывает каждого из них.
Черт бы его побрал! Вот негодяй — обыскивает!..
Повернуть назад или остановиться Пиппиг уже не мог — он был слишком близко к воротам. Как быть? Смелость города берет! Пиппиг-цыпик, не тужи и себя покажи! Бесстрашно полез Пиппиг в игольное ушко. Протиснувшись между заключенными, он сорвал с головы шапку с пакетиком, щелкнул каблуками и выкрикнул:
— Заключенный две тысячи триста девяносто восемь возвращается из швальни СС в лагерь!
Когда занятый обыском блокфюрер повернулся к Пиппигу, тот протянул ему пропуск, сделал элегантный поворот и… вот он уже проскользнул сквозь игольное ушко. В эти секунды напряжение, казалось, достигло предела. А что, если бы за его спиной раздался крик: «Эй ты, из вещевой камеры! Назад, к воротам!»
С каждым шагом, удалявшим Пиппига от ворот, напряжение в нем ослабевало. Холода на животе он больше не ощущал. Окрика не раздалось! За Пиппигом тянулась бесконечная спасительная пустота. Оставив позади половину апельплаца, Пиппиг перешел на рысь. Напряжение совсем исчезло, и вместо него в груди Пиппига разлилось чувство огромного ликования.
Пиппиг мчался вперед. Радуйся, малыш, будет тебе молоко!
У Кропинского в глазах стояли слезы радости. Опустившись перед ребенком на корточки, они благоговейно созерцали, как лакомился малютка. Обеими ручками он крепко держал большую алюминиевую кружку и, напоминая маленького медвежонка, все чавкал, чавкал…
— Добрый брат, храбрый брат!.. — то и дело поглаживая рукав Пиппига, шептал Кропинский.
Пиппиг возражал:
— Брось! Если бы ты знал, какого я труса праздновал…
Он смеялся, он сам не верил, что нее так окончилось. За ними вдруг вырос Гефель, и они радостно посмотрели на него.
— Откуда у вас молоко?
Пиппиг осклабился, слегка ткнул мальчика указательным пальцем в брюшко:
— На лугу стоит коровка и делает «му-у»!
Ребенок засмеялся.
Пиппиг сел на пол и захлопал в ладоши.
— Он засмеялся! Вы слышали? Он засмеялся!
Гефель оставался серьезным. Он провел тревожную ночь, и вид у него был усталый. Еще до утренней переклички он узнал от Кремера, что тот уже обо всем договорился с поляком Цидковским, старостой шестьдесят первого барака.
Гефель стоял теперь перед ребенком и смотрел,
с каким удовольствием он пьет молоко. Вот сейчас придется этим двум объяснить, что ребенок…— Послушайте… — начал Гефель.
Пиппиг сразу догадался, что устами Гефеля говорит лагерный староста. Он видел утром, как Кремер направлялся к Гефелю. Очевидно, у старосты были основания, чтобы убрать ребенка из камеры. Но почему именно в инфекционный барак?
Гефель успокоил обоих. Днем невозможно перенести ребенка в Малый лагерь. Это можно сделать только под покровом темноты. После общей переклички Цвейлинг обычно уходил из вещевой камеры, вот тогда и наступал благоприятный момент. Пиппиг засунул руки в карманы и голосом, полным печали, проговорил:
— Бедный котеночек!
Подошел заключенный и предупредил их: явился Цвейлинг. Им пришлось разойтись.
Цвейлинг сразу же направился в свой кабинет. Ему до сих пор еще не удалось подбросить записку. Придя в лагерь, он осторожно заглянул в комнату коменданта. Рейнебот сидел за письменным столом и удивленно посмотрел на Цвейлинга, который, смущенно поклонившись, удалился. Что нужно этому олуху из вещевой камеры?
За утро Цвейлинг несколько раз выходил из камеры, но его преследовали неудачи — каждый раз у ворот что-нибудь мешало его замыслу.
Послеобеденные часы Цвейлинг провел у себя в кабинете, погруженный в думы. После вечерней переклички Рейнебот обычно садился на мотоцикл и уезжал к своей милой в Веймар. Чтобы отделаться от записки, Цвейлингу ничего не оставалось, как провести перекличку и выждать, пока Рейнебот покинет лагерь.
Хорош ли вообще этот план с проклятой запиской?
Страх, который нагнала на него Гортензия, все еще парализовал его члены. Все это время, пока он служил в частях СС, ему не приходилось задумываться о будущем. Он принадлежал к объединению «Мертвая голова» и к лагерным войскам эсэсовцев, и это освобождало его от всех житейских хлопот. Лишь после вчерашнего объяснения с Гортензией он устрашающе ясно, прямо перед собой, увидел момент, когда лагеря больше не будет, и этот момент уже трудно было мысленно отодвигать в блаженную даль. О том, что он сам может погибнуть, Цвейлинг не думал. Для этого он был слишком туп. Со скукой смотрел он сквозь стеклянную перегородку на заключенных, работавших в камере, и в голове у него вяло шевелились мысли. Что с ним будет?
«Может, мне взять тебя на содержание? Ты ничему не учился». Эти слова все еще сверлили его мозг, да к тому же не давала покоя мысль, что в скором будущем его ждет нелегкая жизнь. И надо же, чтобы на фронте все пошло вкривь и вкось!
До сих пор он жил, не зная забот. И вдруг все это разом должно измениться! Фюрер просчитался. Фюрер? Глупости! О нем Цвейлинг в ту минуту думал как о ком-то совершенно постороннем и недосягаемом. Отсиживается себе где-то в надежном бомбоубежище!
Цвейлинг чувствовал себя покинутым. Начальник лагеря не обращает на него внимания. А другие? Клуттиг? Рейнебот? Они с ним любезны, только когда можно чем-либо поживиться. Золотым портсигаром какого-нибудь еврея, брильянтовым перстнем, золотой авторучкой… «Дружище гауптшарфюрер…» — и хлопают его по плечу.
Дружище? Цвейлинг рассмеялся, представив себе, как будут глумиться над ним эти «господа друзья», если ему в один прекрасный день понадобится их помощь. Неопределенный страх, от которого Цвейлинг никак не мог избавиться, внезапно превратился в страх перед Клуттигом и Рейнеботом. Вдруг всплывет история с еврейским ублюдком? Тогда эти не поколеблются отправить его на тот свет…
К длинному столу подошел Гефель и беседовал теперь с другими заключенными. Цвейлинг ненавидящими глазами смотрел на них. Страх в нем изменил окраску и превратился в ненависть к «подлому псу», который развел у него все это свинство с еврейским ублюдком. «Вот кого я должен благодарить! — думал Цвейлинг. — Погоди, уж я поджарю тебя, скотина, на медленном огне!»