В зеркалах

— Я не так плоха, как меня малюют, — сказала Филомена. — Но попадались и очень плохие. Иногда такие сумасшедшие, что только держись. Ну, совсем сумасшедшие.

— Что они делали?

— А, черт, я даже не помню. Когда вижу, что они такие, я на них внимания не обращаю.

— Ты в большую беду можешь попасть, я думаю.

— От этого никуда не денешься, — ответила Филомена. — Всегда какая-нибудь неприятность. Ты извини за любопытство, но ведь лицо тебе какой-то мужик испортил. Правда?

Джеральдина поставила свое пиво у изголовья кровати и потупила взгляд.

— Правда, — сказала она.

— Ну вот. Я когда дома жила, думала другой раз, что любовь, ее Бог сюда послал, как тростниковый сироп — можешь пойти в заросли и сосать, если собой хороша, или еще что. Но теперь мы с тобой знаем, что это не так. Когда я думала, что ничего не смыслю, меня ни один парень не то что не поцеловал — не дохнул на меня, а дохнул бы, я бы, знаешь, кончила бы, честное слово. Но теперь я знаю, что всё не так, и ты знаешь — от этого одни беды.

Джеральдина встала:

— Филомена, каждый ведет себя так, как знает, но ты что делаешь: ты подходишь к людям на улице и просишь, чтобы тебя выебли, — и пусть мне кто скажет, что это не то же самое, что вежливые знакомства между мужчинами и женщинами… даже в баре, черт возьми.

— По-моему, как я себя веду, так же и другие женщины, разницы мало, — сказала Филомена. — Нам всем хочется соблазнять.

— Только не говори мне, что так ты что-нибудь узнаешь про любовь.

— А я тебе говорю, милая. И не рассказывай, что у тебя по-другому. — Она снова приложилась к бутылке и вытерла губы рукавом синей рабочей рубашки. — Я тебе объясняю как есть.

— Я думаю, о чем ты говоришь — это называется сексом.

— То же самое, — твердо сказала Филомена.

Джеральдина допила пиво и отодвинула от двери комод; уже рассвело, небо было затянуто тяжелыми серыми тучами. Голуби трепыхались и кружили в вихрях пронзительно-холодного ветра, вырывавшегося из проулков. Через вентиляционное отверстие Джеральдина увидела грузовики с металлическими кузовами, выстроившиеся у складов на причале, а за ними — быструю коричневую реку, тускло позолоченную там и сям бледными отражениями неба. На улицах уже шумели потоки машин; куранты на башнях восточной части города зазвонили «Скалу веков».

— Слышишь? — сказала Филомена. — Опять пошло-поехало. Выйду, что ли, прогуляюсь.

— Пойду спать, — сказала Джеральдина.

Она вышла на галерею, пьяненькая; ее познабливало и подташнивало. Она обернулась к комнате:

— Слушай, Филомена.

Филомена, тихо напевая, постукивала ногтями по своей ортопедической шине.

— Филомена, ты правда думаешь, что поняла чего-то, чего я не понимаю?

— Конечно, — сказала Филомена, — потому что у меня больше времени об этом думать.

— Спокойной ночи, Филомена.

— Спокойной ночи, дорогая. Заходи еще.

Джеральдина вернулась в свою комнату, еще раз посмотрела на вещи Рейнхарта в стенном шкафу и легла в постель.

Разбудил ее звук, на линолеум падал сноп света, которого не было, когда она ложилась. Повернув голову на подушке, она увидела, что фрамуга открыта, а разбудил ее скрип закрываемой двери. Она приподнялась на локте и увидела на фоне жалюзи силуэт мужчины, — пока она садилась, он пересек комнату.

— Рейнхарт? — сказала она. — Кто? Кто это?

Она спустила ноги на пол и прижала руку к горлу, собираясь броситься к двери.

Мужчина дышал тяжело; послышался свистящий вздох, и загробный голос сипло пропел:

— «Они — дети ночи…»

Джеральдина крадучись скользнула вдоль кровати и протянула руку к висевшему на стуле плащу.

— «Они — дети ночи… — повторил голос. — Неземные их голоса».

Она сорвала дождевик, бросилась к двери, распахнула ее и замерла на пороге, загородившись плащом. Створка жалюзи откинулась, и серый свет упал на Рейнхарта, который садился на стул у окна. Он милостиво посмотрел на Джеральдину:

— Останься.

Джеральдина вернулась в комнату, швырнула на пол скомканный плащ и захлопнула дверь.

— Ты, — сказала она. — Охламон безмозглый.

— Почему безмозглый? — спросил Рейнхарт. — И по какой причине охламон?

— Иди ты к черту, дружок, — сказала Джеральдина, возвращаясь к кровати. — Понял? Забирай свой дурацкий утюг и отправляйся.

Рейнхарт толчком распахнул вторую створку и, высунувшись из окна, хмуро оглядел двор:

— Мне пришлось задержаться. Извини.

— Да задерживайся хоть на всю жизнь. Мне плевать, где ты проводишь время, я только не хочу, чтобы тут орали и ломали дверь, когда я стараюсь заснуть. — Она залезла под одеяло и укрылась до глаз. — Где тебя носило?

— Меня носило под землей, туда и сюда, — сказал Рейнхарт, — и мотало по ней взад и вперед.

Он подошел к кровати и, вытащив из брючных карманов несколько скомканных долларовых бумажек, уронил их на Джеральдину.

Джеральдина повернула голову и посмотрела на них.

— Какая красота, — сказала она. — Тут, наверно, семь, а то и восемь долларов. В жизни не видела таких денег.

— Если бы ты видела, сколько денег было у меня в кармане сегодня утром, — сказал Рейнхарт, садясь на кровать, — или какое это было утро, ты бы обомлела. Меня взяли на работу.

— Неужели? — Джеральдина посмотрела на него безучастно.

— Взяли. — Он лег рядом с ней на покрывало, она не подвинулась. Он выдернул из-под ее головы край подушки. — Меня взяла БСША — голос Всемогущего Господа в этой глухомани. Я должен призывать правоверных к молитве. Когда я уходил, дядя положил мне в руку сто долларов.

— Не понимаю, на что ты умудрился истратить сто долларов за одну ночь.

— Чем дальше, тем труднее произвести на тебя впечатление. У меня будет еще сто долларов. Через неделю.

— Тебе дают сто долларов в неделю?

— Каждый понедельник вечером.

— Слишком много, — садясь, сказала Джеральдина. — Не то что денег слишком много, а просто… платят слишком много.

— Да, — сказал Рейнхарт. Он повернулся, дохнув ей в лицо перегаром, толкнул плечом на подушку. — Куча денег. — Он зевнул и поцеловал ее в висок.