В.А. Жуковский в воспоминаниях современников

Грей"). Итогом этой индивидуальной поэтической мемуаристики становится

объявленный в 1817 г. "Вестником Европы" конкурс на надпись к портрету

Жуковского: "Не угодно ли будет нашим господам стихотворцам (разумеется,

общим приятелям Василия Андреевича) прислать к нам надпись для другого

портрета?" {Вестн. Европы. 1817. Ч. 91, No 3. С. 183.}. Надписи К. Н. Батюшкова,

В. Л. Пушкина, Н. Д. Иванчина-Писарева и, наконец, знаменитая пушкинская

"Его стихов пленительная сладость..." отразили пик популярности поэзии

Жуковского и вместе с тем взлет поэтической мемуаристики. Свое законченное

выражение она получила у Ф. И. Тютчева. "Зарифмованное воспоминание" -- "17

апреля 1818 года", рассказывающее об одной из первых встреч с Жуковским,

написано незадолго до смерти Тютчева, но...

С тех пор воспоминанье это

В душе моей согрето

Так благодатно и так мило --

В теченье стольких лет не изменяло,

Меня всю жизнь так верно провожало...

Поэтическая личность Жуковского, его душевный строй влекут Тютчева к

нему. В своем стихотворном некрологе 1852 г. "Памяти В. А. Жуковского" он

определит это точно и емко:

Душа его возвысилась до строю:

Он стройно жил, он стройно пел.

Воспоминания о Жуковском не иссякнут в русской поэзии до самого

начала XX в. И в стихотворении с характерным названием "Родина русской

поэзии", напечатанном в "Вестнике Европы" {Вестн. Европы. 1897. No 11. С.

347.}, Вл. Соловьев завершит эпоху поэтической мемуаристики и надписей к

портрету Жуковского словами: "О гений сладостный земли моей родной!" А в

1905 г. Александр Блок, считавший Жуковского своим "первым вдохновителем",

скажет: "Жуковский подарил нас мечтой, действительно прошедшей "сквозь

страду жизни". Оттого он наш -- родной, близкий..." {Вопросы жизни. 1905,

апрель--май. С. 228.}.

Другим неиссякающим источником воспоминаний о Жуковском будет

дневниково-эпистолярная проза. В недрах и в контексте новой поэтической

культуры она имела неповторимое лицо. Автобиографические и

автопсихологические признания как форма исповеди и самопознания постепенно

обретают характер хроники, записок. На смену дневнику приходит "журнал", на

смену письму-исповеди -- письмо-проповедь, письмо-рассказ, письмо-

вероисповедание. Журналы-хроники и "философические письма", письма-

трактаты выходят из-под личного контроля и становятся фактом общественной

мысли (такова была судьба многих писем Жуковского, напечатанных на

страницах "Полярной звезды", "Московского телеграфа", "Современника",

"Москвитянина").

В дружеской переписке создается образ Жуковского-поэта, ведутся о нем

споры, определяется его общественное и нравственное лицо. В письмах А. С.

Пушкина и К. Н. Батюшкова, Н. В. Гоголя, в переписке П. А. Вяземского и А. И.

Тургенева, П. А. Плетнева и Я. К. Грота возникает живая личность Жуковского в

процессе ее духовного и поэтического становления и в то же время для будущих

поколений запечатлены почти с фотографической точностью его характерные

черты: это мемуары впрок, заготовки для последующих биографов. В переписке

современников 1810--1830-х годов Жуковский живет и как участник

литературного процесса, и как персонифицированное воспоминание о

поэтической молодости. Мемуарное начало в письмах -- своеобразные элегии в

прозе, где авторы, перефразируя Пушкина, словно постоянно вопрошают:

"Жуковский, помнишь ли былое?" В письмах к нему Кольцов и Кюхельбекер,

Гоголь и Пушкин вспоминают о встречах с наставником, другом, соратником.

Жуковский настолько важное и живое лицо русского литературного процесса, что

представить без него дружеское литературное письмо просто невозможно. С ним

связывают большие надежды, его призывают обратиться к национальным

сюжетам, его критикуют и им восхищаются, благодарят за помощь -- одним

словом, создается коллективный эпистолярный портрет Жуковского.

Можно спорить, насколько письма, тем более прижизненные, вообще

мемуарны. Можно сомневаться в мемуарном характере прижизненных статей о

произведениях поэта. Но если эти письма принадлежат Пушкину и Батюшкову,

если статья об "Одиссее" написана Гоголем, разве это не лучшие, ярчайшие

свидетельства современников о друге-поэте? Поэт всегда увидит в собрате то,

чего не смогут увидеть другие. И это "живое о живом" не менее важно, чем

воспоминание об умершем.

Мучительный процесс становления форм русской мемуаристики

приходится на 1830-е годы. Именно в это время "вопрос о собирании

воспоминаний современников привлекает к себе внимание людей, стоявших во

главе умственного и литературного движения эпохи" {Тартаковский А. Г. 1812

год и русская мемуаристика. М., 1980. С. 224.}. Все уговаривают друг друга

писать записки. В письме к А. Я. Булгакову от 11 апреля 1843 г. Жуковский

вспоминает: "Пушкин начал было по моему совету записывать россказни

Загряжской -- и она умерла, и сам он пропал" {Библиографические записки. 1858.

No 18. С. 549.}. Мемуаротворчество этого периода делает еще первые шаги.

Рудименты элегической и дневниково-эпистолярной традиции слишком ощутимы

в первых опытах -- "Хронике русского" А. И. Тургенева и биографических

очерках П. А. Плетнева.

Первые воспоминания о Жуковском были созданы при его жизни. В

письмах и дневниках современники, его друзья и знакомые, пытались с

эмоциональной непосредственностью запечатлеть его облик: человеческий и

творческий портрет. Из письма в письмо, из подневных наблюдений складывался

этот мозаичный портрет. Фрагментарность записей и в то же время обобщенность

характеристик, хроникальность и одновременно страстность оценок -- все это