Вакансия

– К какому еще председателю? – не понял Дорожкин.

– Ну как же? – удивился Угур. – Да тут рядом. Дойдешь по Трупской улице, это мы так нашу Мертвяческую называем, до памятника Борьке Тюрину – и налево. Тепличный комплекс видел? Это ж колхоз имени Актеров советского кино. Там председателем Олег Григорьевич Быкодоров. Он обычно на месте, но, если его не будет, подойди к Лиде, она у него в замах. Ты ее видел, она у Маруси читалкой сидела. Неважно, короче, или он, или она тебя и определят.

– Куда? – насторожился Дорожкин.

– В этот, как его… – Угур мучительно зацокал языком. – В релакс. У них там релакс-кабинет. Знаешь, те, кто в город впервые приезжают, иногда сильно нервничают с непривычки. Особенно если на кладбище забредут перед тем. Их даже врачи в этот релакс отправляют.

– Угур… – Дорожкин поморщился, сердце начало подниматься из живота на привычное место в груди, что тут же отозвалось стуком в висках и болью в затылке. – А ты сам-то как попал в город? Ты гражданин России или Турции?

– Какая теперь разница? – погрустнел Угур. – Я болел сильно. Совсем сильно болел. В Стамбуле работал. Знаешь, сам ведь целительством баловался, руками боль снимал, мог хворь в человеке за пять шагов распознать да выгнать ее потом, а самого себя не углядел. Но так-то я поваром и там был. Ты бы попробовал, что я там готовил, ты бы теперь собственную память как косточку обсасывал. Адольфыч в моем ресторане был, пришел поблагодарить за стряпню, пригляделся ко мне и сказал, что я болен. Он людей насквозь видит, веришь? То видит, что я не вижу. Я побежал к врачу, и правда. Жить осталось мне полгода. Потом Адольфыч еще зашел и сказал, что может устроить меня полечиться в его городе, в России. Одно за другое, и вот я здесь, болезни у меня больше нет, шашлычная есть, и все вроде хорошо, если сильно по сторонам головой не крутить да забыть кое о чем.

– О чем забыть хочешь, Угур? – спросил его Дорожкин.

– Сильно спать днем хочу, – прошептал Угур. – Ночью не хочу, только с таблеткой, а хочу днем. Но я борюсь, дорогой, борюсь. Я же не шайтан какой-нибудь, я человек, понимаешь? Инсан! [37]

Нет, Дорожкин вовсе не думал идти в какой-то релакс-кабинет колхоза имени Актеров советского кино. Он собирался сначала заглянуть в участок, чтобы узнать, не вернулись ли его коллеги и чем там закончилась их поездка, потом зайти на почту, чтобы позвонить матери. Вместо этого он постоял возле золотозубого Урнова, который у входа в свою мастерскую прилаживал к детскому снегокату что-то вроде зубчатого колеса, спросил того, не собирается ли он торговать лыжами. Потом Дорожкин обошел поочередно едва ли не все павильоны, в которых обнаружил и ключника, и обувщика, и торговца крепежом и инструментом, и столяра, и стеклореза, и еще каких-то дремлющих за прилавками сытых людей. После этого он посетил колхозный рынок, где попробовал волоконцев ледяной капустки из эмалированных ведер. Наконец, зашел в ремесленное училище и съел тарелку пельменей, но в итоге все равно оказался у входа в тепличный комплекс перед обычной, обитой дерматином дверью в крохотном шлакозаливном домике, встроенном в зеркальную стену тепличного комплекса как совершенно чужеродный предмет. Дорожкин надавил на кнопку звонка и показал высунувшей из двери нос читалке удостоверение инспектора.

37

Человек (тур.).

– Мне бы к директору или к этому… председателю. Хотелось бы переговорить, да заодно и посмотреть на ваш релакс-кабинет. Вас Лидой зовут?

– Что, красавчик, припекло? – Женщина растянула губы в улыбке. – Лидией Леонтьевной Твороговой меня зовут. Пошли, а то Олег Григорьевич собирался уже на объекты.

Домик оказался только преддверием тепличного царства. Уже через полминуты Дорожкин шагал по длинной оранжерее, над головой у него вились огуречные плети и свисали вполне себе аппетитные огурцы.

– Вот, – Творогова показала на виднеющуюся за помидорными деревьями дверь, – Олег Григорьевич пока на месте. Общайтесь, а я на вахту вернусь. Да не тяните, скоро колхознички придут, ему не до вас будет.

Под стеклянными сводами было жарко и душно. Дорожкин расстегнул куртку, сдвинул пистолет на спину, натянул поверх него свитер и постучал в дверь, на которой была привинчена черная табличка с золотыми буквами:

«Бессменный председатель

колхоза имени Актеров советского кино

Быкодоров Олег Григорьевич».

– Заходите, – послышался из-за двери чуть хрипловатый голос.

Быкодоров был именно таким председателем колхоза, к образу которого, памятуя просмотренные в юные годы фильмы о советской сельскохозяйственной мечте, привык Дорожкин. Он был невысок, одного роста с Дорожкиным, плотен и коренаст. Над лицом его природа-скульптор трудилась топором и рашпилем, над голосом только рашпилем, всего остального председатель, скорее всего, добился сам. Во всяком случае, во вкусе ему отказать Дорожкин не смог бы: к имеющемуся лицу, коротким седым волосам и медленному полупрозрачному взгляду подходили именно хромовые, с голенищем в гармошку, сапоги, коричнево-зеленый френч и галифе, орденская планка и поплавок какого-то техникума. Собственно и кабинет соответствовал тому же вкусу. Стены его покрывали панели из темного дерева. Потолок – панели из светлого дерева. На полу лежали красные ковровые дорожки. Стол изображал букву «Т». В углу отсвечивало бордовым плюшем и золотым профилем Ленина знамя. За спиной председателя висели портреты президента и премьера России, мэра Кузьминска Простака, а рядом красовалась уже знакомая мордатая физиономия бывшего директора кузьминского института, под которой Дорожкин прочитал: «Перов С. И. – почетный гражданин и пожизненный председатель горисполкома Кузьминска». Портрет Перова был перехвачен за уголок гвардейской лентой.

– Здравствуйте, – вышел из-за стола председатель, подошел к Дорожкину, пожал ему руку твердой и теплой сухой ладонью. – Олег Григорьевич Быкодоров. Председатель.

– Дорожкин… Евгений Константинович, – представился Дорожкин. – Инспектор управления безопасности.

– Образование? – поинтересовался председатель.

– Педагогическое, – вздохнул Дорожкин.

– В Коломне заканчивали? – поднял брови председатель.

– Нет, в Рязани, – ответил Дорожкин.

– Все равно, почти земляки, – кивнул председатель и ткнул пальцем в эмалированный значок. – Коломенский сельскохозяйственный техникум. Плодоовощеводство. Ученик Иосифа Борисовича Фельдмана. Не слышали? Большой человек был. Редкий. Я в пятьдесят третьем выпустился. Можно сказать, что по особому графику, ну да неважно. В списках я там под другой… И тому были причины… Пятьдесят третий, да… Трагический год был, я вам скажу. А вот это медали. – Он стал водить желтым пальцем по орденским планкам. – Медаль «За трудовую доблесть», «За трудовое отличие». Вот эта желтенькая с черными полосками – за восстановление угольных шахт Донбасса. Это – за восстановление предприятий черной металлургии. Это – «Ветеран труда». Вы не жмурьтесь, Евгений Константинович, это я не от излишней скромности объясняю, а чтобы было понятно – боевых наград не имею, в воинских сражениях не участвовал, чужих подвигов и наград не присваивал. Вопросы есть у вас какие по процедуре?

– По процедуре в вашем релакс-кабинете? – не понял Дорожкин.

– По процедуре знакомства, – сдвинул брови председатель.

– Нет, – замотал головой Дорожкин. – Разве только одно. У вас табличка на двери. Там ошибка. Бессменный пишется с буквой «с», а не «з».

– Это не ошибка, – не согласился председатель. – Это вполне продуманное фонетическое усиление смысла. Ладно. С процедурой покончено, пойдемте, покажу вам релакс-кабинет. Сразу скажу, сегодня расслабиться вам не удастся, сейчас колхознички придут, поливка, то да се, а вот если будет угодно, завтра с утра или, к примеру, часика в три, то милости просим.

– Так, может, я завтра и… – спросил Дорожкин.

– Нет уж, никогда ничего не откладывайте, если можете не откладывать, особенно если можете, – отчеканил председатель и подтолкнул Дорожкина к двери. – Пойдемте, инспектор, вам будет интересно.

В оранжереях, через которые вел Дорожкина председатель, было еще душнее. Всюду парила сыростью черная жирная земля. Блестели каплями влаги листья салата, петрушки, кинзы, укропа и еще что-то вовсе непонятное и незнакомое Дорожкину.

– Не простое это дело – тепличное хозяйство, – вычеканивал за спиной Дорожкина председатель. – Вот возьмите свет. Он ведь должен быть определенной яркости, да и дневной свет мало что может заменить. Чуть-чуть со светом не угадал, не учел, и вот уже уровень содержания нитратов в продукции становится чрезмерным. А это, скажу я вам, не есть хорошо. Даже вредно. Даже вовсе нельзя есть.

– Скажите, – обернулся Дорожкин, – а почему колхоз так называется – имени Актеров советского кино?

– Потому что в советском кино было много замечательных актеров, – ответил председатель, – и мы, когда определялись с названием, не смогли выделить хотя бы кого-то из них.

– Но почему все же именно речь шла об актерах? – не понял Дорожкин.

– Жизнь состоит из разочарований, инспектор, – вздохнул председатель. – Как ни изгаляйся, разочарований не минуешь. Тут недалеко колхоз был, да и есть – «Заветы Ильича». Вот скажите мне, какие теперь, к едрене фене, заветы Ильича? А актеры советского кино были и будут. Ни прибавить ни убавить. И чем дальше, тем роднее они кажутся. Понятно?