Валенки

— Приходи ко мне, Федюха, подарю каток и весь валяльный инструмент. Можешь и скребницу забрать — мне уж не пригодится. Тебе — другое дело! Кто не рискует, тот не пьет шампанское…

40.

Рожь жали и серпами и жаткой; возле крытого колхозного тока уже высились круглые скирды из ржаных снопов — им стоять до осени: председательница сказала, что в сентябре в Пятины придет трактор с молотилкой. Но возле Ощепковой риги, не очень-то надеясь на технику, каждое утро молотили цепами, этой соломы каждый выпрашивал себе у председательницы, хоть беремя: только такая годилась в банные дни.

В Пятинах, как и во всей округе, бань не было, мылись в русских печах — так повелось испокон веков. И вот тут нужна именно прямая солома: ее постелют и на шестке, и дальше на поду печи. Залезешь туда, загородишься заслонкой и попаришься с веничком, и помоешься, и вылезешь чистенький. А без подстилки как?

Федя выпросил себе целый воз: крышу крыть. Та, что от молотилки тракторной, на это дело вовсе не годилась. Привез, аккуратно сложил возле дома и приступил, не мешкая, к делу: старую, поросшую крапивой да лебедой, сбросил вниз — сколько оказалось в ней воробьиных гнезд! Изба, оголенная сверху, стала похожа на объеденную рыбу. Спешил: ну как начнется дождь! Но пришлось повозиться с прогнившими рогами стропил — они шатались и вываливались, а без них как будут лежать жердины, с помощью которых солома удерживается на крыше? Многие из жердин тоже погнили — опять забота: днем, таясь от лесника, заготовил их в лесу несколько и спрятал в самой чаще, а ночью привез. Воровство, конечно, а как поступить иначе! Верно говорят: не украдешь — не проживешь.

И вот когда стропила были готовы, с утра пораньше встал и начал выкладывать соломенные снопы тесными рядами, начиная снизу, а потом выше и выше, пригнетая сверху жердями. А все один. Никто сверху не подаст, за каждым снопом спускайся по лестнице на землю, а пока лазишь туда-сюда, ветер треплет уложенное наверху. Приходил Костяха, помог немного. Наведалась крестна — советовать. Никишовы от своего дома подбадривали: давай, мол, сосед, рядом с таким хозяином и нам повеселей жить.

Никогда он раньше не занимался этим ремеслом, но видел не однажды, а перенять не хитро — один раз посмотришь и поймешь.

С крыши своей Федя поглядывал в сторону Гараниной избы: что там? Накануне Степан с Иваном-безруким крепко выпили, но не бузили, не кричали, а просто обнимал Иван Степана единственной рукой, а тот играл на гармошке, и оба пели. На этот раз не «Бывали дни веселые», а вот это:

Последний нонешний денечек, Гуляю с вами я, друзья. А завтра рано чуть светочек Заплачет вся моя семья.

И верно. Рано утром выла Анна Субботина, провожая безрукого мужа; и рыдала, как по мертвому, больная старуха — мать Степана: оба они уходили к назначенному сроку куда велено им. В Знаменском в этот день должен состояться суд, и не простой, а показательный, выездной. А потому в Знаменском, что там клуб. Примерно к полудню посмотреть, как будут судить, из Пятин пошли многие. Федя не вытерпел, бросил недокрытой крышу и тоже отправился: Дарья всех желающих отпустила — такое ей дали указание из Калязина.

Клуб был переполнен. Судья и еще двое сидели на сцене. Степан с Иваном — сбоку, у стены. У другой стены, напротив — прокурор. Федю поразило то, что сапоги, свалянные пятинскими валялами, лежали на столе перед судьей с разрезанными от носка до пятки подошвами… Зачем? Для чего? «А затем, — объяснили ему. — Экспертиза»…

— А почему только десять пар? — спрашивал дерзко подсудимый Гаранин. — Было двенадцать. Куда делись еще две?

Ему отвечали, что, мол, согласно протоколу… ему не доказать про двенадцать.

— Ну, ясно, — сказал на это он. — Васька-следователь будет одну мою пару носить, а вторую мильтон Белов или его начальник.

Подсудимого грозно попросили не оскорблять должностных лиц. Прокурор вообще разошелся — сорвался на крик.

— А где ты был, когда у Ивана руку из плеча вырвало? — в свою очередь закричал на прокурора не оробевший Гараня. — И где ты был, когда меня на минном поле перепахало, заборонило и осколками засеяло? Ишь, орет он на меня… А ты мою грудь видел? Хошь, покажу?

— Уж показывал, — бросил ему прокурор. — Подумаешь, герой!

Жены подсудимых сидели с детьми на первой, самой ближней к сцене скамейке. Рая испуганно уговаривала разошедшегося мужа: помолчи, мол.

— Нет, я спрашиваю, где он был, когда мы с Иваном кровь проливали на фронте? — не унимался тот.

— В тылу сидел, — угрюмо бухал Иван Субботин, на которого повлияло бесстрашие Гаранина Степана в том смысле, что он тоже освирепел.

— Ты, товарищ прокурор, тут смелый. А вот там я на тебя посмотрел бы!

Женщина-судья пристрожила:

— Подсудимый, веди себя прилично, иначе прикажу вывести из зала суда.

— Выводи. Пролетарию нечего терять, окромя своих цепей…

— Дело ясное, — сказал подсудимый Гаранин в последнем слове. — У кого власть, у того и сила. А сила есть — ума не надо.

Дали ему и Субботину Ивану по четыре года тюрьмы и там же сразу взяли обоих под арест. Жен своих они выгородили — им ничего, хотя ясно было, что и Рая с Анной причастны к преступлению мужей.

— Если б не показательный суд, — вздыхая, говорили пятинские на обратном пути, — то меньше дали бы. Да еще если б они не ершились, Гараня-то с Иваном-безруким…

Федя вернулся с того суда, как с материнских похорон, и несколько дней словно бы приходил в себя, будто его там оглоушили.

41.

А между тем проходили престольные праздники, которые так или иначе отмечались в деревнях: Ильин день — в Ергушове, Спас яблочный — в Матреновке, Преображенье — в Тиунове…

— Пойдемте в Лари гулять, а? — стал уговаривать Федя друзей своих, движимый непонятным и для самого себя стремлением. — Там Успенье — праздник.

— Чего так далеко-то? — сказал Костяха. — Давай поближе.

— Ну, а куда же еще? И в Ергушове, и в Знаменском, и в Тиунове, и в Баулине праздники уже прошли.

— В Ларях чужие все, — забоялся Зюзя. — Морду набьют и не скажут за что, просто так.

— Чего это! — запетушился Задорный. — Я сам набью, если хошь, любому!

— В Ларях парней — по трое на каждого из нас, — напомнил Зюзя. — Да если еще Задорожские придут…

Не удалось уговорить их, и Федя решился идти один. Ждать, что когда-нибудь повезет, и он еще раз увидит Тамару Казаринову — это все равно, что стоять в поле и ждать, не пробежит ли заяц. В Успеньев день он добыл из сундука рубаху новую, надел кепку-шестиклинку, долго критически осматривал штаны, достал утюг — гладить…

Он даже в зеркало заглядывал, словно решая, а можно ли с такой-то рожей появляться в Ларях. Что же, рожа как рожа, не хуже других. Может даже и получше. Честно говоря, ему даже нравилось свое лицо: голубые глаза смотрят твердо, по-мужски, брови прямые, решительные; может только губы… детские какие-то, да и волосы выгорели на солнце. Ну, ничего.

В Лари он пришел уже в сумерках. Праздник там шумел вовсю: под окнами большого дома гомонила толпа, гармонь наяривала, девки плясали. Федя осмотрелся и увидел Тамару — она стояла тут же, возле палисадника, положив одну руку на поперечную жердь. Как-то очень красиво стояла и нарядная была…