Валтасар

Отец по-прежнему давал мне ссуды. Не могу назвать это иначе. Он не терял надежды, что в конце концов я стану архитектором, начну зарабатывать и тогда верну ему деньги. Это были мизерные суммы, да и получал я их нерегулярно. Но отец давал мне деньги, надеясь, что я помогу ему подняться на ступеньку по социальной лестнице. Он был крестьянином, в чем не признавался, а я, его сын, должен стать архитектором.

Я не рассказал ему о своем поступке. Не смог, струсил. Решил, что немного повременю, пусть пока остается в заблуждении, а там посмотрим. С этой мыслью я ушел из Политехнического навсегда.

Спустя некоторое время, поджидая на остановке трамвай, я купил «Шпильки» — уже выходивший тогда сатирический еженедельник. Открыл его — и глазам не поверил: в рубрике «Требуются новые сотрудники» среди победителей конкурса в качестве нового сотрудника фигурировал я! Сразу в двух ипостасях: я получил две первые премии — за юмореску и за рисунок!

Двумя месяцами раньше я напечатал эту юмореску у Лешека Хердегена — на машинке без польских литер. Отец Лешека после лагеря для военнопленных остался в американской зоне, ездил по Германии и под крылом Красного Креста разыскивал польских детей с Замойщины, увезенных для германизации [78] . Он и прислал эту машинку сыну в подарок, вместе с курткой, брюками, свитером и кожаными гетрами [79] . К юмореске я добавил рисунок, отпечатанный теперь тысячным тиражом в журнале, который я держал в руках. Посылая рисунок в редакцию, я не очень-то верил в успех. И вдруг — двойная первая премия! Я чувствовал себя на седьмом небе.

78

В 1942–1943 гг. нацисты выселили с Замойщины (Юго-Восточная часть Польши) десятки тысяч поляков для последующей колонизации района. Часть из них, в основном дети, вывозились в Германию для «ассимиляции».

79

Кожаные гетры были введены в обмундирование немецкой армии к концу войны — вместе со шнурованными ботинками вместо сапог.

Теперь я мог признаться отцу, что бросил архитектуру. У меня для этого появились финансовые — пусть и незначительные — основания. Я стал поставщиком рисунков для так называемых сатирических страничек в газетах и тонких журналах. На юморески я пока мало надеялся, они занимали слишком много места, зато рисунок всегда можно куда-нибудь втиснуть.

Отец отнесся к моему сообщению спокойнее, чем я ожидал. Мне вдруг стало ясно, что мое будущее никогда его особенно не интересовало, и я вздохнул с облегчением. Фантазер и эгоист, он заполнял свою жизнь выдумками, работой на почте и страстью к выпивке: алкоголь, как ни странно, ему не вредил — вероятно, благодаря железному здоровью. Единственное, что я от него унаследовал, — фантазии, которые с трудом отличаю от действительности.

Весной я окончательно переехал к Хердегену. На Пражновского заглядывал изредка и надолго там не задерживался. Тяжело было наблюдать, как беспомощен отец в отношениях с моей сестрой. Скандалы между ними не прекращались. Не семья, а сплошное недоразумение.

На чердаке у Хердегена у меня, по крайней мере, был покой. В моем распоряжении была кровать, рядом — никаких соседей. Я мылся под краном холодной водой, спать ложился, когда хотел, и семья Лешека, хотя и многочисленная, нисколько мне не мешала.

Семья Хердегенов считалась состоятельной. Родители Лешека полюбили друг друга еще в гимназии, семнадцатилетними. Потом его мать уехала в Австралию и в Польшу не вернулась. Началась война, отец — подхорунжий запаса — воевал с немцами, попал в плен и просидел в лагере для офицеров до конца войны. Другой офицер из семьи Хердегенов погиб в Катыни, что было тогда весьма прозрачной тайной.

Лешек с детства воспитывался среди теток, дядьев, с ним нянчились всевозможные бабушки, он был всеобщим любимцем. Но он рос без матери. Последствия этого сказывались как на нем, так и на его окружении.

Лешек тиранил близких, буквально веревки из них вил. Так что я находился в весьма щекотливой ситуации. Вроде бы, я мог гордиться ролью княжеского фаворита, но испытывал неловкость перед теми, кого он унижал.

Шутки ради я много рисовал Лешека и хорошо помню его лицо. Моего роста, худой — все мы тогда были худыми, — бледнолицый, с зачесанными назад светлыми волосами — в ту пору еще густыми, что имело значение для его сценической карьеры. Довольно бесцветные маленькие, близко посаженные глаза, такие же бесцветные брови, прямой большой нос, пухлые губы и длинный, сужающийся к концу подбородок. Но самая характерная, и покоряющая женщин, черта: две ямочки на щеках, всегда живые и заметные, особенно, когда он улыбался. К этому следует добавить глубокий бас необычного тембра. Лешек слыл в Кракове самым интересным мужчиной и знал об этом.

Мне трудно писать о нем. Мы знали друг друга с первого класса лицея и общались до самого моего отъезда в Варшаву в 1959 году. Одно время виделись не меньше двух раз в день. Он жил на Сверчевского, 17, напротив сада отцов-капуцинов, а я — на чердаке того же дома. Обедали вместе в Доме писателей. В тот период мы были неразлучны. «Молодые львы» — то есть пара начинающих, но самоуверенных сопляков. Он все больше преуспевал в Старом театре, я тоже карабкался все выше.

Время шло, и я все чаще замечал в нем необязательность, непоследовательность, а позже — и упорное нежелание видеть правду. Когда тебе семнадцать, характер не играет большой роли, но потом это становится важно. В случае с Лешеком — все важнее. Постепенно я обнаруживал, что погоня за эффектом, сиюминутным успехом у публики любой ценой стала главной и неизменной чертой его характера. Можно бы списать это на особенности актерской профессии. Но проявлялось и нечто иное — связанное уже не с профессией, а с отношением к жизни.

Поэтому я не хочу больше писать о нем. Все, что знаю, заберу с собой в могилу. Лешек — не исключение. Это касается многих и, в какой-то мере, меня самого.

Жизнь на Сверчевского, 17 очень сблизила меня с Влодеком. Он жил рядом, на Крупничей, 22. Мне достаточно было выглянуть со своего чердака, чтобы увидеть над деревьями в открытом окне пятого этажа его пышную шевелюру с молодецким чубом и тучный торс. Причем обнаженный. У Влодека была привычка — когда температура приближалась к тридцати градусам — ходить дома голышом. Часто я приходил к нему днем, когда он в кухне по всем правилам науки варил в большом котелке какой-то мерзкий кофе с цикорием. Он утверждал, что ему нужно на завтрак около литра этого эрзац-кофе, и больше ничего. Потом он одевался (очень скромно), и мы шли в молочное кафе, где он съедал восемь булок, соответствующее количество масла и яичницу из пяти яиц. Отдав должное его организму, мы отправлялись по делам. По пути обменивались приветствиями с его знакомыми, иногда останавливались поболтать. Влодек таскал с собой рюкзак, набитый книгами и журналами. Останавливался перед книжными лавками, иной раз заходил внутрь. С книготорговцами поддерживал приятельские отношения.

Вечером я возвращался домой, то есть на чердак. Влодек тоже шел домой — писать. Он готовил себя к этому весь день. Было заметно, как возрастает его беспокойство, возбуждение и нетерпение. Откроется ли ему во время работы этой ночью нечто такое, что не открывалось до сих пор?

Влодек был коммунист. Единственный коммунист, которого я тогда знал. Потом их развелось предостаточно. Могу добавить, что Влодек был коммунист-энтузиаст. Уже позже, за границей, я слышал — болтали о нем всякое. Будто он доносил в органы безопасности, невзирая на дружбу, которая у поляков якобы в большой цене. Частично я в это верил, частично — нет, то есть не спешил с выводами. Всякое могло быть. В тот период партия была «наше всё», и преданность ей Влодек считал своим святейшим долгом. Вопреки логике, на все ее указания он откликался немедленным согласием. Тито — предатель? Так точно, предатель. Происки врачей — и уж как-то так получилось, что эти врачи евреи, — против Сталина? Так точно, против Сталина. Я ведь сказал: Влодек был коммунист-энтузиаст.

В период террора Управление общественной безопасности являлось сердцем партии. Название этой священной организации произносили с благоговейным ужасом, о ней старались не говорить совсем или как можно меньше. Причем обе стороны: как партийцы, так и те, кого партия преследовала. Причиной был все тот же страх. Коммунисты, имеющие что-либо общее с УБ [80] , натыкались на предусмотрительное молчание остальных. Даже Сталин боялся — страх пронизывал всех, от Сталина до самых низов.

80

Управление общественной безопасности в Польской Народной Республике.

Влодек в беседах со мной не скрывал своих убеждений. Он говорил о них открыто и просто. Язык у него был очень забавный, сочный и чуть-чуть грубоватый, с неожиданными жаргонными оборотами. Я не возражал и не соглашался — мне все это было безразлично. Сохранял свою позу декадента. Он, веруя в «силу марксизма», надеялся, что рано или поздно я попаду в его сети. Двадцатилетний декадент — это смешно, долго под такой вывеской не продержишься.

Иногда доходов от рисунков не хватало мне даже на еду. Я старался как-то пополнить свой бюджет, прибегая к разным способам, легальным и нелегальным. К нелегальным относилась торговля сигаретами. Отец еще получал пайки из американских подарков в виде сигарет «Lucky Strike», но ясно было, что скоро это кончится, поскольку с приходом социализма кончилось все. Отец курил только свои, польские, а я собирал американские, чтобы затем продать их на улице втридорога. Первый опыт прошел гладко. Я отправился к Главпочтамту с сигаретами, упрятанными в маленький чемоданчик, и с колотящимся сердцем продавал их случайным прохожим. Вторая попытка завершилась фиаско. Только я показался у Главпочтамта, ко мне подошел какой-то мужчина и недвусмысленно дал понять, чтобы я «у…вал» куда подальше. Оказалось, что на Главпочтамте — да и не только там — орудовала мафия и пресекала конкуренцию. На том и пришел конец моей нелегальной деятельности.