Валтасар

К моменту моего вселения в соседней комнате жил актер Эдек Рончковский; через несколько лет его сменил Тадеуш Новак [95] . Но у Эдека комната была больше моей. В общей прихожей стояли ящики для угля, на зиму. Вход — тоже общий. Существует легенда, связанная с Домом литераторов. Сразу после освобождения, когда повсюду царил хаос и многие дома стояли пустые, на Крупничую заявилась делегация Союза польских писателей. Дом во время оккупации служил гостиницей для немецких нефтяников. Этим объяснялась как планировка комнат, так и наличие Bierstube [96] — баварского ресторана внизу, — а также запас вин и крепких напитков, оставленный немцами. Писатели, хотя выбор помещения для будущего Дома литераторов был неограниченным, задержались на Крупничей, 22, пока не уничтожили все запасы. И… остались здесь навсегда.

95

Тадеуш Новак (1930–1991) — поэт и прозаик, один из выдающихся представителей так называемой деревенской прозы.

96

Пивная, пивной бар (нем.).

Таким образом я свел с Союзом писателей — а также с соседями — более близкое знакомство. На втором этаже, с фасада, в двух комнатах размещалась канцелярия. В первой комнате сидела секретарша, в другой — председатель правления, тогда — Стефан Отвиновский. В главном здании проживали разные лица, некоторые — на протяжении всех лет моего там пребывания — очень колоритные. Тоже с фасада — Ханна Морткович-Ольчакова с матерью и подрастающей дочкой, Тадеуш Квятковский с женой-актрисой и дочкой. В первом флигеле — Стефан Отвиновский и Эва Отвиновская, Мариан Проминский с женой и сыном. Легендарный и, к сожалению, пишущий бывший партизан Сконечный с женой и поэт Ожуг. Во втором флигеле — Полевка с женой и сыном, Киселевский с женой и сыновьями, Барнась и Ежи Бобер с женами, Мачей Сломчинский и Лидия Замков, а также Адам Влодек и Вислава Шимборская.

Правая половина первого флигеля была предназначена, в основном, для одиночек: Эдек Рончковский, Тадеуш Новак, Славомир Мрожек, Ежи Гордыне кий и Ян Зых [97] .

Не имеющий отношения к литературе плебс проживал в безымянном флигеле напротив моего окна. В крохотные — еще меньше моей — комнатки поднимались по железной винтовой лестнице. По субботам в них происходили попойки. Долгие годы там заправляла пани Лёля — карлица, страшная как смертный грех, но очень обаятельная. Она жила с профессиональным вором, намного моложе ее, — он отличался смазливой физиономией и весьма сомнительными манерами. Пани Леля была мастерицей на все руки, удивительно трудолюбивая, жизнерадостная и большая выдумщица. Позже, уже после ее смерти, профессор полонистики Бронислав Май сделал ее главным персонажем своих невероятно смешных монологов под общим названием «Как я сожительствовала с литературой и искусством».

97

Автор называет имена польских писателей и поэтов.

В девяностых годах в краковской прессе появились статьи с требованиями к магистрату купить Дом литераторов и после реставрации взять здание под охрану как «значительный памятник культуры Кракова». Предлагалось создать в обновленных помещениях «Литературный музей краковских писателей» — с натертыми до блеска полами, обязательной дирекцией, одетым в униформу персоналом и определенными часами посещения (ежедневно, за исключением понедельника). Сама мысль о «школьных экскурсиях из Пшемысля», посещающих мою мансарду, показалась мне такой же смешной, как монологи Бронислава Мая. К счастью, выступления на эту тему прекратились.

Мои отношения с Адамом Влодеком еще больше упрочились с тех пор, как я поселился с ним по соседству. Он не скрывал, что одна из его целей — мое вступление в партию. Вспоминал об этом все чаще, а я, чтобы его не обидеть, поддакивал: «А может, правда, вступить?» Но одна мысль об этом приводила меня в ужас. Партия, откровенное изобретение большевиков, — нет, это было мне не по душе. Как и вообще полякам — тогда, в 1952 году. Одно дело — прогрессивные взгляды, это еще как-то укладывалось в польскую ментальность. Земельная реформа или, на худой конец, польско-советская дружба — еще куда ни шло, но только не партия.

Однако все в моей жизни тогда вело к тому, чтобы стать мне партийцем. Прежде всего характер моей работы в «Дзеннике». Я преуспевал. Мои тексты из чисто репортерских все больше превращались в публицистические. Меня все чаще освобождали от «трудовой дисциплины», и я оставался дома писать важные статьи на очень важные темы. Выход на довольно широкую общественную арену привел к результатам, для меня весьма неожиданным: «Если этот малый пишет искренне, почему он не вступает в партию?» И вопрос дополнялся тезисом: «Он так пишет на всякий случай, но в партию не вступает, ибо, если что-то вдруг изменится…» Нужно помнить, что в 1952 году вот-вот ждали войны между Советским Союзом и остальным миром. По крайней мере, в Кракове. И действительно, тут-то и зарыта собака.

Как я уже писал, после моего триумфального, как мне казалось, репортажа о Новой Гуте вокруг образовалась пустота. Исчезли почти все. Все, кто был мне дорог. Друзья детства и те, которые появились позже. Исчез Тадеуш Бжозовский и другие, менее близкие знакомые. Я пребывал в наивном изумлении. И на этих «всех» очень обижался.

«Как же так? — вопрошал я. — У меня полно рецептов спасения человечества — и вот ваша благодарность? Я тут каждый день доказываю в „Дзеннике“, что единственный путь — марксизм-ленинизм-сталинизм, что для нас это единственный выход, а вы так со мной обращаетесь? Хорошо, раз такое дело — запишусь в партию вам назло. Отомщу вам. Будете знать, что я не шучу».

Это говорит только об одном: о моей тогдашней, стыдно сказать, беспредельной инфантильности. Я обиделся на польскую общественность за то, что она не желала признавать мою правоту. Если бы еще я открывал польскому обществу что-то новое, интересное, я бы меньше его раздражал. Но только потому, что в Польшу пришла Красная Армия, я, двадцатилетний недоучка, навязывал читателям то, что было известно миру уже сто лет. И навязывал страстно, поскольку вообразил, будто открыл секрет гуманности и поскорее хотел поделиться этим секретом с людьми.

Но в партию все же не вступал.

К осени 1952 года снова нависла угроза армии, а с армией шутки плохи. Даже мои наиболее известные молодые коллеги боялись призыва.

Я почти опоздал. И начал лихорадочно подыскивать вуз, где количество абитуриентов не превышало бы многократно количества доступных мест. Наконец нашел: факультет африканских, восточных и дальневосточных языков.

Я сдал экзамены в третий раз в своей жизни. Прекрасно понимая, что придется уже в третий раз ходить на слишком хорошо знакомые занятия по военной подготовке. Раз в неделю, в субботу, одетые в военную форму, мы должны были собираться на Блоне [98] , где нам предстояло обучаться стрельбе, а также участвовать в учениях по обороне страны и противоатомных учениях, ставших уже легендарными среди студентов вследствие тупости офицеров. Потом раз в год, в каникулы, приходила по почте повестка: такому-то явиться на станцию такую-то с запасом сухих продуктов на два дня. Цель — двухмесячный выезд на секретный полигон где-то в Польше. Только там мы могли узнать, что такое настоящая армия. И так целых пять лет. Нет уж — поступить, получить отсрочку от армии и поскорее исчезнуть. Беспокоиться будем потом.

98

Блоне — обширный луг (48 га) в пределах Кракова, вблизи от исторического центра.

И началась учеба в Ягеллонском университете. Поступивших оказалось немного, человек пятнадцать. Среди них — будущий профессор Войцех Скальмовский. Спустя много лет я встретил его на приеме в Соединенных Штатах. Он остался в эмиграции и живет теперь в Брюсселе. Помню, что лекцию о языке суахили читал маленький старичок, кажется большая знаменитость. В общем-то, факультет был симпатичный, но не для моих прозаических целей. Я получил нужные мне документы, отметился в армии, а потом покинул университет.

Что касается жилья, я сдержал слово. Закончил свою первую книгу под названием «Практичные полупанцири», она должна была выйти в течение года в краковском издательстве «Выдавницгво литерацке». Препятствий для моего приема в Союз польских писателей больше не было, а в случае чего Адам Влодек все бы уладил. Так что все шло замечательно, если бы не удар с неожиданной стороны.

То, что я сейчас расскажу, словно бы противоречит уговору, который я заключил с читателем на первых страницах книги. Я оставил за собой право не говорить о своей интимной жизни. Но история, о которой стоит вспомнить, касается исключительно меня одного и, как это ни парадоксально, связана с Польской объединенной рабочей партией.