Валтасар

Соединенные Штаты

Но перелом в моей жизни все же вскоре произошел. Именно когда я меньше всего этого ожидал.

Посланцем судьбы на этот раз явился Ян Щепанский — заядлый путешественник с той поры, как оттепель приоткрыла границы. Вернувшись из Гарвардской «Summer School» [126] , он рекомендовал профессору Генри Киссинджеру, который эту школу опекал, на следующий год — меня. «Summer School» функционировала каждое лето, в июле и августе. Участником мог стать любой, не достигший тридцати лет, но уже проявивший себя в политике, экономике или искусстве. Из какой он страны, совершенно неважно. Я отвечал этим условиям. Чтобы получить паспорт, тем более для поездки в Соединенные Штаты, необходимо было начать действовать немедленно. Написать заявление, собрать кучу бумаг, набраться терпения и — ждать.

126

Летняя школа (англ.).

Я покинул Польшу в конце июня 1959 года. Из Варшавы прилетел в Лондон, провел ночь в гостинице и оттуда поездом отправился в Плимут — последний порт на Ла-Манше, откуда большие пароходы отплывали в Америку.

Пароход, на который я попал, назывался «United States». Пароход был вполне современным, тем не менее, после нашего рейса он простоял в порту много лет. Позже я прочитал, что из него сделали туристический лайнер — начиналась эра реактивных самолетов.

Заняв свое место в каюте, я с большим интересом ждал будущих попутчиков. Вскоре почти одновременно появились оба. Один — швед, другой — турок. Швед, как и положено шведу, — длинный худой лысеющий блондин с высоким выпуклым лбом. А вот турок я раньше никогда не видел, так что сравнивать было не с кем. Запомнились волосы ежиком, круглое лицо и аккуратно подстриженные усы. При ближайшем знакомстве турок оказался человеком добродушным, с чувством юмора. Швед — профессор университета — сотрудничал с крупной газетой «Svenska Dagbladet». Турок — юрист в каком-то маленьком (а может, и большом) городе в турецкой глубинке. Одним из условий для кандидата было знание английского языка, так что оба говорили по-английски.

Знакомиться начали сразу же. Я заявил, что, как отсталый поляк, не умею пользоваться современным оборудованием, и обратился за помощью к шведу. Ко мне присоединился турок, утверждая, что в отсталости не уступает поляку. Швед объяснил нам обоим принципы действия сантехники, и между нами воцарилась гармония.

Плавание длилось пять дней. Мы быстро усвоили пароходную дисциплину, вовсе не обременительную. Пароход был огромный — на нем размещалось около двух тысяч пассажиров. Я никак не мог разобраться в иерархии экипажа. Понаслышке знал, что капитан — высшая власть на пароходе — появляется среди пассажиров редко. Но уже то, что я находился на океанском лайнере, было для меня непривычно и ново.

На рассвете пятого дня мы миновали Статую Свободы. Как каждый поляк, завидев ее, я испытал волнение. Проблема свободы в то время была для меня весьма актуальной. С палубы нам казалось, что движемся не мы, а все остальные пароходы. Так мы величественно продвигались, пока наконец не показались длинные ангары и набережная. Мы вошли в нью-йоркский порт.

На набережной встречающие махали руками знакомым, пассажиры в ответ тоже махали. Некоторые от волнения глотали слезы. Потом прибывшие сходили по трапу и попадали в объятия встречающих.

Уладив иммиграционные формальности, мы сели в ожидавшие нас автобусы и двинулись в путь. Я впервые мог разглядывать улицы Нью-Йорка.

Запахи Америки показались мне уникальными и неповторимыми. Америка неизбежно ассоциировалась с автомашинами и автострадами. Прибыв в Гарвардский кампус и выйдя из автобуса, я неожиданно очутился среди ветвистых деревьев старой доброй Англии XIX века. Но это было исключение — человек тут служил лишь придатком к машине. Уже это свидетельствовало, что Америка и Европа (особенно Восточная) существовали в разных цивилизациях.

Мне определили место в одноэтажном кирпичном домике на двух жильцов. Так строили сто лет назад в университетских кампусах. Узкие высокие окна с тонкими черными рамами и сетками от комаров. Стояла жара, парило — и так продолжалось все два месяца. Удобно оборудованная квартира состояла из двух отдельных спален и общей гостиной. Во второй комнате поселился журналист из французкого еженедельника «L’Esprit». Турка я лишь изредка видел в столовой и на общих автобусных экскурсиях. Но со шведом мы подружились и ежедневно встречались за кружкой пива либо стаканом виски в ресторане вне кампуса.

Участников «Summer School» разделили по секциям: экономики, политики и искусства. Занятия по литературе я посетил только однажды. Всегда ужасно не любил выступать. И страдал из-за этого последующие сорок с лишним лет. В годы эмиграции я часто получал приглашения на разные съезды, конференции, публичные дискуссии, но принимать их не спешил. С другой стороны, хотелось побывать на разных континентах, как минимум — познакомиться с Европой. Кончалось тем, что приглашение я принимал, но на месте не произносил ни слова. Сначала удивлялись и ждали, что я все же что-нибудь скажу, а потом смирялись. Перед собой я оправдывался тем, что ни один из других участников публичных встреч моим методом не пользовался. Все выступали с большим пылом.

Этот метод грешил изъяном: ни в одну страну я не мог поехать больше, чем один раз. Но мне этого хватало.

Не любил я и встречи типа coctail party, в которых доминировал small talk — то есть беседа ни о чем, беседа ради беседы. Coctail party состоит в том, что в одной комнате собирается несколько человек, но рассаживаться им не положено. Незнакомые люди, подчиняясь коллективному давлению, начинают говорить о всяких пустяках. Полбеды, если бы можно было, помучавшись часок, незаметно слинять… На coctail party приглашают как мужчин, так и женщин. Мужчин это приятно возбуждает, и женщин, надеюсь, тоже. Но я, к сожалению, не выношу дурочек, а хорошенькая дурочка вызывает у меня лишь глубокую тоску. Только и оставалось с отчаяния выпить пару стаканов виски, что притупляло восприятие.

Если бы я придал значение тому, что случилось в один прекрасный июльский день 1959 года в штате Массачусетс, в доме тогдашнего профессора Гарварда Генри Киссинджера, то поверил бы в роль личности в истории, и этой личностью был бы не кто иной, как я. Тот день был очень важным в жизни Гарвардской школы. На семнадцать часов была назначена coctail party. В ней принял участие весь интернациональный семинар в составе около сорока человек — плюс, по меньшей мере, вдвое больше приглашенных. Все это общество живо интересовалось персоной профессора Киссинджера. Участники интернационального семинара — люди молодые, экономисты, начинающие дипломаты и интеллектуалы — прежде не имели никаких контактов с Америкой. Неудивительно, что каждый из них связывал с профессором определенные надежды. Но другие приглашенные, вполне возможно, предвидели, что Генри Киссинджер будет играть большую роль в Соединенных Штатах и во всем мире. Это происходило до того, как он оставил Гарвард и перебрался в Вашингтон, где стал государственным секретарем — самым влиятельным человеком западного мира наряду с президентом. Язвительным скептикам уже тогда было ясно, что интернациональный семинар являлся частью его игры. Приглашая из разных стран мира молодых экономистов и дипломатов, Киссинджер обеспечивал себе рычаги влияния на будущее, когда бывшие «школьники» займут высокое положение в правящих партиях и в оппозиции. Я в этой игре относился к побочным издержкам.

Когда Генри Киссинджер пришел к власти, я жил уже в Италии. Не было ни одной газеты, где на первой странице не появлялись бы его высказывания о глобальной политике Соединенных Штатов, а на последней — сплетни о его интрижках.

Нас привезли на автобусах. Как оказалось, Генри Киссинджер жил не в самом Гарварде, а где-то поблизости, в доме куда более импозантном, чем те, что встречались нам в штате Массачусетс. Началось все с coctail party, и я приступил к «мобилизации» с помощью алкоголя. Но перестарался, и результат был плачевный. Я обиделся на весь мир, уж не помню за что. Не попрощавшись ни с гостями, ни с хозяином и его женой, незаметно вышел и пешком отправился в обратный путь. Но быстро сбился с дороги. Начался кошмар. Полупьяный, я плелся мимо роскошных вилл, не встречая ни души, хотя день был в разгаре. Просто чудо, что никто не вызвал полицию. Ведь могли позвонить из любого дома. Подчеркиваю, все это происходило еще до революции нравов, когда подобное зрелище попахивало скандалом.

Бредущий в одиночку пьяный поляк при галстуке — это напоминает мне случай из ранней молодости. Я шел полем из Стерковца в Поромбку Ушевскую и повстречал парня в изрядно мятом костюме — очевидно, возвращался с какой-нибудь свадьбы и потерял дорогу. Проходя мимо меня, он завопил в пьяном экстазе: «А мы шпирт пили!» — и по подбородку у него текли слюни идиота.

После моего окончательного возвращения в Польшу, уже в Кракове, я получил письмо от мэра, в котором сообщалось, что профессор Генри Киссинджер с супругой находятся в Польше и по случаю визита в Краков выражают желание, чтобы я — тоже с супругой — присутствовал на обеде в ресторане «Под анёлами». Я с радостью принял приглашение. Мы не виделись с того гарвардского лета, и оба были пенсионерами. На обеде присутствовали важные персоны, профессор Киссинджер беседовал с ними на глобальные темы. Я слушал его характерный, хрипловатый голос молча. Профессор Киссинджер привык к подобному разделению ролей, что не мешало нам все эти годы питать друг к другу искреннюю симпатию.