Валя (Преображение России - 1)

И, выйдя на балкон к рыжему, он спросил строгим рокотом:

– Кого надо, любезный?

Тот снял картуз и протянул букет:

– Вот прислали тут... барышне...

– То есть дочери моей... кто?

– Точно так... барин, - помещик Гречулевич.

– Гм... помещик?

Полковник покосился на окно, кашлянул и спустился с балкона, медленно размышляя.

– Дочь моя больна... поэтому...

Он совершенно не знал, как поступить с букетом помещика. Он прошел несколько шагов по дорожке, почесал переносье... Рыжий шел за ним.

– Гм... помещик... Что же, он здесь на постоянном жительстве?

– Да... Они... вот там ихняя дача... за косогорьем, отсюда незаметно... на берегу.

– Ага!.. Се-мей-ный? (Еще несколько шагов вперед.)

– Никак нет... Человек холостой.

– Так... служит где-нибудь? Не чиновник?

– Нет, так, по домашности... по хозяйству.

– Вот что, любезный... (Это уж, подходя к калитке.) Дочь моя больна, поэтому...
– Он вынул кошелек, долго в нем рылся, нашел, наконец, двугривенный.
– Вот!.. Что же касается букета и прочее... скажи, братец, что-о... передал! Только не самой барышне лично, так как больна... Понимаешь? Больна!.. Можешь даже тут его где-нибудь положить... Вот так... С богом теперь!

Ни из окон дома, ни с балкона не видно было, как беседовал полковник с рыжим садовником; когда же он вернулся, Наталья Львовна спросила с явным любопытством:

– Ну, от кого?

– Какой-то, видишь ли, Гречулевич, - по-ме-щик!

– Ну да, - я так и знала! Это из трех из этих... с хлыстом, в ботфортах... А какие цветы?

– Ну уж, не посмотрел... Хотя, если тебе угодно... Букет, конечно, тут брошен - пошли Ивана.

Иван принес букет, оказались тоже огромные хризантемы, только розовые.

– Какая прелесть!
– восхитилась Наталья Львовна и поставила их в вазу на стол.

– Сейчас еще принесут, - вот увидите! Это они сговорились!
– уверяла она Ундину Карловну.

Но суровый Макар Макухин не догадался прислать букета.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

"ДОГОНЮ, ВОРОЧУ СВОЮ МОЛОДОСТЬ!"

В начале декабря на Перевале часто слышны были короткие револьверные выстрелы: это Алексей Иваныч занимался стрельбою в цель. Он ставил вершковую доску-обрезок в два с половиной аршина то на двадцать пять шагов, то на тридцать и выпаливал в него пачки патронов. Обрезок он расчертил и разметил, завел было сложную ведомость, куда заносил тщательно каждую пулю: такая-то в голову, такая-то в грудь, в бедро, в живот, в ногу, - но ведомость эту скоро бросил. Собаки сначала встревоженно лаяли, потом привыкли (только прибегал на время стрельбы чей-то гончак с нижних дач, должно быть Гречулевича, и все скакал около). Потом увлекся этим старый полковник: он тоже укрепил рядом подобный же обрезок, становился перед ним по всем правилам стрелкового устава и палил.

– Человек должен всегда уметь защищать себя от оскорбления, - не так ли?
– говорил Алексей Иваныч.

– Дорогой мой, это - сущая правда, - соглашался Добычин.

От старости у него сильно тряслись руки, но стрелял он все-таки лучше Алексея Иваныча и после особенно удачного выстрела говорил:

– По-нашему, по-армейски, - вот как... а как по-вашему?

– Кажется, есть особые какие-то дуэльные револьверы... есть? спрашивал его Алексей Иваныч.

– Конечно, непременно есть, мой дорогой: пистолеты... на один заряд.

– И как их... в каждом городе достать можно? Конечно, где есть магазин оружейный...

– Ну, само собою разумеется, наверное... Хоть две-три пары да есть: на любителей.

Потом, к случаю, он вспоминал, какие были стрелки в его батальоне:

– В этом отношении у меня знамя высоко держали - о-о!.. На офицерской стрельбе даже, - у кого пять пуль в мишени или четыре, - я всех обхожу по фронту. "Спасибо, капитан. Спасибо, поручик..." Но три пули - это уж нет, позор и стыд... У меня в третьей роте чудеса делали: из старых солдат без значка ни од-но-го!.. По шестидесяти пуль в колонну залпом на тысячу пятьсот...

– Да, это хорошо, - рассеянно поддерживал Алексей Иваныч.

Вскоре Алексей Иваныч исчез: и агент пароходства, и пристав, сам всегда провожавший на пароход лодки, озабоченный жуликами, и Павлик даже, и Добычин - знали, куда он поехал ночью. Но собрался он как-то неожиданно, еще за час до отъезда не думая, поедет сегодня или нет. Наскоро захватил маленький чемодан, бурку и вдруг пошел своим суетливым шагом через Перевал, когда уже сияли перед самой пристанью цветные огни: на мачте - зеленый, на левом борту - красный, на правом - голубой. Думал было уехать незаметно и не мог, конечно.

Ночь была тихая, спать не хотелось, да и очень беспорядочно было на душе. Бродил по палубе, по привычке во все вглядываясь: в бочки с маслом, в ящики с поздними фруктами, в рогожные тюки с размашистыми надписями и скверным запахом.

На палубе, в теплой близости трубы, спало несколько человек простонародья и грузин, и когда Алексей Иваныч остановился около них, всматриваясь и обдумывая каждого, поднялась какая-то лохматая старая голова и проговорила не спеша:

– Как благий, той ночью спить, того, как ночь, у сон клонить... а злодий, - вин встае и ходе.

– Что-что?
– удивился Алексей Иваныч.

– Злодий, кажу, - злодий... вин ночью встае и ходе.

Алексей Иваныч даже пощупал рукой фуражку, - есть ли на ней инженерский значок и кокарда, и повернулся к фонарю так, чтобы старику их было отчетливо видно. Потом вздохнул и проговорил кротко:

– Спи, дурак.

Потом он подумал, что едет он только затем, чтобы отомстить Илье. Может быть, старик это самое и угадал (кто их знает, этих стариков, что у них за чутье?), угадал, потому и сказал о нем: злодий... Ночь была светлая, и берег прозрачно чернел, и дрожало над черно-серебряным морем такое множество звезд, что было страшно.

На грязном дворе палубы, на носу, стояли быки - при тусклых, закопченных фонарях что-то многорогое, безумно странное, а около камбуза широкий кок и узкий буфетчик спорили, один круглым голосом, с рокотком, другой колючим:

– Осип Адамыч, вы ведь этого не знаете, а говорите: быть не может. Я же больше вашего плавал, значит, я больше видал. Если говорю я, что в Бейруте есть русское училище, - значит, я это точно знаю, что говорю.

– Быть не может.

– Опять начинай сначала: быть не может... Вы говорите: быть не может, а я вам говорю, что даже учат там по-русскому, если хотите знать.

Оттого, что где-то в Бейруте действительно, может быть, есть русское училище, Алексею Иванычу стало так тоскливо: зачем? Даже плечами пожал и прикачнул головою.

Глядел на мачты возносящиеся, на шипучую воду, - могучий стук машины слушал, все было ненужное, чужое.

Таким же чужим и странным показалось все, когда проснулся на другой день в каюте: не сразу вспомнил, куда и зачем едет.

Когда же, умываясь, ощупал он свой револьвер, почему-то вспомнился стишок: "Злой чечен ползет на берег, точит свой кинжал..." Каждое слово тут было такое шипящее и звенящее, как косы на сенокосе. Так и звенел по-комариному, надоедливо, этот стишок весь день: вдруг возникнет откуда-то и зазвенит.