Валя (Преображение России - 1)

Иван Гаврилыч не раз уже предлагал ему, чтобы зря не трудить сердца, спуститься вниз и поселиться в его доме, и даже дешево с него брал, но Алексею Иванычу почему-то все не хотелось расстаться с урочищем Перевал. После того, как шабашили рабочие, исправно подымался Алексей Иваныч по крутой тропинке от моря к себе на дачу, останавливаясь, чтобы послушать вечер.

Утра здесь были торжественны, дни - широки, вечера - таинственны... Ах, вечера, вечера, - здесь они положительно шептали что-то!

ГЛАВА ШЕСТАЯ

ТУМАННЫЙ ДЕНЬ

Однажды утром, когда Алексей Иваныч после довольно позднего чая выходил с дачи, чтобы спуститься на работы, вот что случилось.

Утро было очень тихое, только густо-туманное, и где-то близко внизу, за балками, паслось, очевидно, стадо, потому что глухо и коротко по-весеннему ревел бык то в одном, то в другом месте, - перебегал, - и от него в тихом тумане расползалось беспокойство весеннее, хотя конец ноября стоял; над туманом вверху (и прежде ведь не казалось, что она так высока) проступила каменная верхушка Чучель-горы, а здесь, в аллее, кипарисы были совсем мокрые - отчего бы им и не встряхнуться густой рыжей шерстью ("Экое дерево страшное!" - думал о кипарисах Алексей Иваныч), и с голеньких подрезанных мимоз капало на фуражку звучно, и не только берега внизу, - в десяти шагах ничего нельзя было различить ясно, - и так шло к этому утру то, что видел во сне перед тем, как проснуться, Алексей Иваныч: будто Валентина пришла с Митей и сама стала в отдалении, а Митя приблизился к нему с письмом; письмо же было в синем конверте, но конверт распечатан уже, надорван. Он спросил Митю: "Что это за письмо? Мне?" - но Митя повернулся и отошел к ней, и почему-то этого письма, сколько ни бился, никак не мог вынуть из конверта Алексей Иваныч, а когда потянул сильно, то разорвал пополам и потом никак не мог сложить кусков, чтобы можно было прочесть.

И теперь, идя своей озабоченной мелкой походкой, он привычно думал о своем: о себе, о Вале, Мите и о письме этом: "Почему же нельзя было прочитать письма? Зачем это? И что она могла написать?.. Или это она передала чужое письмо к ней? Может быть, Ильи?.. Скорее всего, - Ильи... Разумеется, только Ильи!.. Поэтому-то и нельзя было его прочитать, что Ильи".

Так все было неясно в этом сне, как в этом утре... Поревывал глухо бык, капало с сучьев мимоз, усиленно пахло сладко гниющим листом, и вот в тумане неровный стук шагов по дороге - частых и слабых - женских, - и сначала темное узкое колеблющееся пятно, а потом ближе, яснее, - и неожиданно возникла из тумана Наталья Львовна.

Совсем неожиданно это вышло, так что Алексей Иваныч даже растерялся немного и не сразу снял фуражку, но Наталья Львовна и сама не поздоровалась в ответ: она остановилась, глянула на него новыми какими-то застенчивыми большими глазами и сказала тихо:

– Меня укусила собака.

– Что-что? Вас?

– Меня укусила собака...
– так же тихо, ничуть не повысила голоса, и лицо детское, - кожа нежная, бледная.

– Ничего не понимаю, простите!.. Где укусила?

– Здесь... правую руку.

– Шутите? Не-ет!

– Меня... укусила... собака...
– при каждом слове прикачивала головой, а голос был тот же тихий.

Алексей Иваныч глядел в темные с карими ободочками глаза своими добела синими (и отчетливо это ощущал: добела синими) и повторял, неуверенно улыбаясь:

– Шутите?.. Ничего не понимаю!

Наталья Львовна посмотрела на него спокойно, грустно как-то и чисто и показала пальцем левой руки на локоть правой:

– Вот... здесь.

Две дырки на рукаве плюшевой кофточки увидел, нагнувшись, Алексей Иваныч; из одной торчала вата, как пыж.

– Это - собака?.. Каким образом собака?.. Почему же нет крови? зачастил было вопросами Алексей Иваныч; но присмотрелся к ней и опять спросил недоверчиво: - Вы шутите? Вы это на держи-дерево или на колючую проволоку наткнулись - туман.

– Не шучу... Да не шучу же!

– Значит, порвала кофточку собака... Большая?

– Вам говорят, - прокусила руку!

– Но ведь вы... почему же вы не плачете, когда так?

– А это нужно?.. Вам кажется, что это нужно? А-а-а!..
– И, закрыв глаза, повела своей высокой шеей Наталья Львовна, изогнула страдальчески рот, - заплакала.

– Нет, что вы... Простите! Прижечь надо... перевязать... Зайдемте, - у меня перевяжут... Хозяйка, Христя, - все-таки женщины... Пожалуйста.

Плачущую беспомощно, по-детски, он взял ее под руку слева, и она пошла путаной походкой.

Удивленная капитанша встретила их в дверях, не зная, что думать, и тут же появилась Христя, и из-за нее показался медленно в новой малиновой феске Сеид-Мемет, и зазвенел тоненько комнатный щенчишка Малютка.

Даже когда снимали теплую кофточку с Натальи Львовны и капитанша, соболезнуя живо всем своим крупным мучнисто-белым, высосанным лицом, упрашивала Христю: "Только осторожней тяни ты!.. Ради бога, не изо всех сил!" - Алексей Иваныч все как-то ничего не представлял, не понимал и даже не верил. Но когда закатили рукав и на неожиданно полной руке около локтя обозначились действительно две кровавые ранки от клыков, - одна меньше, а другая зияющая и на вид глубокая, едва ли не до кости, - такими страшными вдруг они показались, точно и не собака даже, а смертельно ядовитая змея, так что сердце заныло.

– И еще она может быть бешеная!.. Что это за собака такая? Чья же это собака такая?

Беспомощно протянутая рука взволновала вдруг страшно Алексея Иваныча, а капитанша искренне ужаснулась:

– Бешеная!.. Ужас какой!

– Нет, совсем никакая она не бешеная, - совсем обыкновенная!

Детски досадливое лицо стало у Натальи Львовны, а слезы катились и катились все одна за другой: от них худенькие щеки стали совсем прозрачные.

На ней была меховая шапочка, котиковая, простая и тоже какая-то детская, беспомощная, а из-под нее выбились негустые темные волосы, собранные узлом, а над желобком шеи сзади они курчавились нежно, шея же оказалась сзади сутуловатая: выдался мослачок позвоночника, - как бывает у подростков.

– Это, барышня, должно быть, чабанская собака вас, - сказала, сделав губки сердечком, Христя: - они злые-злые, противные!

– Или с дачи Терехова, ниже нас, в Сухой Балке, - подхватила капитанша.
– Не черная?

– Черная.

– Ну, так и есть! Терехова!.. Уж они теперь штраф за-пла-атят! Двадцать пять рублей!.. Вы заявите в полицию, непременно заявите!

– Пойду, сейчас ее убью!
– быстро решил Алексей Иваныч и заметался, ища револьвер.

– Ну вот, не смейте! Что вы!
– вскинула на него глаза, сразу сухие, Наталья Львовна.
– Не вас ведь укусила? Не вас?

– Нет, знаете ль - этого так оставить нельзя, - ну нельзя же!

– А вы оставьте!

Даже Сеид-Мемет, весь кадившийся густым запахом табаку, чесноку и кофейной гущи, кашлял горлом, кивал феской, пожимал плечами и сожалеюще добавлял:

– Эм... хы... ммы... тсе-тсе... Кусал?!.

– Пошел-пошел, думаешь, всем приятно?
– вытолкала его капитанша, а сама из шкафа достала длинный бинт, оставшийся от мужниных времен, марли, ваты.

Ранки промыли, завязали, капитанша обнаружила при этом усердие, понимание и ловкость, а так как самовар Алексея Иваныча не был еще убран, то обратилась к Наталье Львовне:

– Душечка, вы ослабели очень, - бледная какая!.. Выпейте чаю стакан!..
– И укорила Алексея Иваныча: - Что же вы так нелюбезны, не угощаете сами?

Алексей Иваныч, конечно, виновато засуетился.

Круглую Христю услала капитанша на кухню, да и сама пробыла недолго, жеманно откланялась, поводя головой, крашенной в три цвета: оранжевый, красный и бурый, - и ушла; впрочем, дверь, уходя, притворила неплотно, так что и сама успела раза два мимоходом заглянуть в щель, и Христя тоже.