Валя (Преображение России - 1)

На море - рябь, теперь мелко-блистающая, а ближе к берегам брызнули на нем извилистые длинные узкие гладкие полосы - сущие змеи - и лежали долго: поднялись с глубины морские змеи полюбоваться закатом - и так просто это было. Там змеи, а еще ближе к берегу бакланы: пролетали над самой водой удивительно чуткие к порядку и равнению птицы - сначала одна партия, в две шеренги, штук по сто в каждой, точно черные бусы, и пока летели, на глазах Павлика все блюли равнение; потом еще - одна шеренга флангом к берегу, а другая ей в затылок под прямым углом; потом еще - в виде длинного треугольника; пролетели и пали на воду с криком. Павлик представил, что где-нибудь так же, как он, следит за ними старый полковник с дачи Шмидта, и вот-то радуется его военное сердце! Пожалуй, кричит и им привычное: "Спасибо, бра-атцы-ы!", как на параде, - с осанкой в голосе и перекатами в жестком кадыке... А беленькая собачка на него, встревожась, лает.

Бакланы, потом морские змеи, потом - парусники, тоже щедро раскрашенные закатом, - штук пять, с каким-нибудь грузом, все древнее... На самой крайней к морю горе справа, совсем круглой, как хорошо поднявшийся кулич, жила когда-то, больше тысячи лет назад (знал уже это Павлик), сосланная сюда из Византии опальная царица; была там крепость с башней, а теперь только груды огромных гранитных камней и узкий потайной выход к морю, тоже разрушенный и заваленный. Такое же море, как теперь, представлял Павлик, такой же закат, тех же длинных змей и бакланов, и такие же парусники утонули далеко в заре, а царица (с верхушки той горы ведь еще дальше и шире видно море) смотрит на все такими же, как у него, Павлика, глазами...

Опальная сосланная царица; может быть, она мечтала о том, что ее возвратят снова ко двору, в шумную Византию, может быть, и смотрела больше в ту сторону, на юго-запад, но видела она вот именно это же, что он, Павлик: стаи бакланов, полосы и блистающую рябь, облака, может быть той же самой формы (там, где у них золотой отдых, - какие же еще могли бы быть облака?), два-три парусника... Ну, еще вот этот, определенный такой, помчавшийся влево, сизый, как голубь, мокрый на вид, морской заузок... И что же еще? Царицы он ясно представить не мог, но какие же грустные, глубокие, человеческие тысячелетние глаза он ощутил около!.. И как будто смотрели они уж не на море, как он, а на него с моря - и это было жутко немного и сладко.

Был канун праздника, и тонко звонили ко всенощной в одинокой церкви в городке внизу, а здесь - стайки щеглов в балочке шелушили шишки колючек, ужинали и трещали.

Солнце зашло уж, и только в круглый выгиб горы, отделанной сквозным, как кружево, лесом, ударило снизу, сбоку... Вышло это несказанно красиво и так неожиданно, что Павлик ахнул и улыбнулся... Но тут же вспомнил, что он, подымающий разбитое тело на костыли, как на крест, ведь умирает он, медленно, но неуклонно умирает, может быть весною умрет, а мир останется без него...

От этой мысли страдальчески заныло тело, и закрылись глаза, и как будто сама провалилась под ним земля, такое все стало у него невесомое, оцепенелое, положительно безжизненное: костыли, слабые пальцы, разбитая грудь - все забылось: умер Павлик... Умер он, но ощутительно жили кругом и в нем и сквозь него длинные змеи-полосы на море, облака, гора, охваченная закатом, щеглы на репейнике, парусники... Какой-то мельком замеченный шершавый клубок перекати-поля, - и для него нашлось место в нем, и он жил... И солнце, которое зашло за горы, непременно ведь взойдет завтра, как и миллион лет назад...

И Павлика охватил вдруг трепет, - закружившаяся бурная радость всего живого: синего, желтого, всецветного, вечно-земного бытия...

– А-а!
– протяжно вдруг вскрикнул Павлик от радости, что и после его смерти все так же хороша земля, - а-а!
– и воскрес...

Потом послышались спешащие шуршащие шаги за спиной, - шуршащие потому, что сыпались из-под ног мелкие камешки шифера, и, оглянувшись, увидел Павлик Алексея Иваныча в форменной фуражке, в крылатке. Видно было, что он куда-то спешил и наткнулся на него нечаянно, потому что, бледный от зеленых сумерек, удивленный, остановился перед ним и спросил, вытянув голову:

– Вы - вы, или это тень ваша?

И несколько секунд смотрел как бы испуганно, потом опомнился, снял фуражку, потер красный рубец на лбу и добавил:

– Шел, о вас не думал совсем, вдруг - вы!..

И не успел еще очнуться от своего прежнего Павлик, как он уже взял его за плечо и сказал тихо:

– Понимаете - потушила!

– Кто? Что?

– Сейчас у всенощной был, - вы поверите: волосы на голове подняло! Я же за нее свечку поставил богородице, у Царских врат, - пришла и потушила... Все свечки горят, а мою, - ведь нашла же, - у меня же на глазах - подошла и потушила!.. Чтобы и я видел. А? Как вам покажется?

С Павликом Алексей Иваныч познакомился раньше - просто, как-то встретив его на дороге, бросил ему на ходу: "Эка, скверные у вас костыли! Непременно купите себе бамбуковые: легче и плечу мягче... Верно, верно, - что улыбаетесь? Я серьезно вам говорю: другим человеком станете... До свидания!"... И пошел дальше, но потом, при встречах (а Павлик часто ковылял по дороге между дачами, где было ровнее и удобнее для его костылей), Алексей Иваныч здоровался и о чем-нибудь заговаривал мимоходом. И о том, что умерла у него жена, он успел уже ему сказать, так что теперь Павлик догадался, кто потушил свечу: он представил, как по церкви идет бесплотная, чуть сиреневая, как кадильный дымок, строгая женщина, не поднимая глаз, подходит к подсвечнику, уставленному со всех сторон одинаковыми свечами, и сухо тушит пятачковую свечу Алексея Иваныча.

– В пять копеек свечка?
– спрашивает, улыбаясь, Павлик.

– В десять, в десять... Но там и другие были в десять, - не одна моя. Потушила... Все, что я для нее делаю, оказывается, не нужно ей... Почему?

– Не знаю.

– Я тоже не знаю... Ей все хотелось купить один дом, - мы в нем тогда жили, - это за год до ее смерти, - тогда не было денег... Недавно, вот перед приездом сюда, я заработал одиннадцать тысяч, купил этот дом, хотя мне он теперь зачем? Но... она хотела этого, - хорошо, купил... Конечно, ей он теперь тоже не нужен... Дом стоит пустой... Пусть стоит, что ж...

Лицо Алексея Иваныча стало совсем зелено-сквозным, и глаза белые, как две льдинки - это от сумерек, спускавшихся неудержимо. Уж все тона смешались на море, и на горах, и в небе, все стало лиловым, разных оттенков, но очень могучим, спокойным, и тишина кругом была влажная, густая, как мысль, и, зная, что мысли у Алексея Иваныча бегучие, сказал Павлик восторженно:

– Хорошо как, - а!!

– Это - не наша красота!
– живо подхватил Алексей Иваныч.
– Не наша, понимаете? Наша красота - это осина скрипучая, ива плакучая, баба страшная вся харя у бабы в оспе, - лес червивый, речка тухлая - вот!.. Это наша! Колесо без ободьев, лошадь - ребра, изба - стропила, - вот! Наша! Коренная! Узаконенная! О другой и думать не смей... Об этой?.. Это - разврат!.. Это тем более разврат!..

И, приближая к Павлику лицо с белыми глазами, он сказал, как какую-то тайну, тихо:

– Я ведь сюда нечаянно: я не сюда ехал... Я к нему, к Илье хотел (это любовник моей жены... бывший, разумеется)... На узловой станции я долго ходил, думал: может быть, ей и это не нужно, чтобы я его к ответу?.. Свой поезд я пропустил, а потом шел поезд в этом направлении, - так и очутился здесь... совершенно случайно... Впрочем, отсюда к нему можно и пароходом... Я так и сделаю... Вам не сыро?

– Нет, ничего.