Ванечка и цветы чертополоха

Марья Антоновна взяла сумку, деньги и со словами «я пошла, догоняй!» отправилась на улицу.

Когда она подошла, полдеревни уже отоварилось и народ потихонечку расползался по домам. Кое-кто всё ещё стоял в сторонке и точил лясы. Но хвост очереди, спускавшийся вниз улицы, которая постепенно убегала под большущий крутой бугор, был ещё порядочным. Фургон зиял деревянными стеллажами, как открытая пасть зубами. Только выходило — это была пасть, не в которую кладут, а из которой вынимают. И хлеба в ней оставалось негусто. Кругловых видно не было. Они, вероятно, уже дома пробовали вкусный свежий хлебушек.

— Здравствуйте! — поздоровалась со всеми Марья Антоновна и пристроилась в конце очереди.

Перед ней стояла женщина с самого низа деревни.

— Ну, ты чего, Марья, живёшь рядом, а пришла самая последняя? Гляди, и хлеба тебе не достанется!

— Да это всё Ванька со своими мультфильмами! Его ждала-ждала, да так и не дождалась.

— Ну-ну.

Марья Антоновна стала рассматривать очередь. Примерно в середине стоял Тимофей и разговаривал с соседом Игорем Елоховым, который проводил отпуск в Спиридоновке. Они были почти одного возраста. Глаза Марьи Антоновны обожглись о колючий взгляд Тимофея Глухова и тут же в целях самосохранения уткнулись в землю. Ладони её вспотели. «Что ты на меня пялишься?» — подумала она.

Женщина взглянула в сторону дома и тут увидела самого любимого мужчину в своей жизни — Ванечку. Он приближался к ней непринуждённой походкой. Хорошенький десятилетний мальчик со слегка крупноватыми губами, чистый и невинный, как горный хрусталь. Распахнутые каре-серые глаза с улыбкой смотрели на неё, мать. Во всех его чертах сквозила любовь к ней. Он был спокоен и доволен. Его небогатая одежда — синяя маечка без рисунка и коричневые просторные шортики — совсем не портила его облик. Волосы его для тогдашней моды и для лета были длинноваты.

— Мамуль, да ты не переживай! — сказал он ей, когда подошёл. — Если нам хлеба не хватит, я в село сгоняю на велосипеде.

Она его приобняла:

— Ну, конечно, сынуля. Я не переживаю. Блинов напеку, если что. Мука-то есть, молоко, яйца тоже.

В очереди вдруг пробежал ропот возмущения.

— Вот гад! — проворчала Лидка, женщина с самого низа деревни. — Тут баба с мальчонкой в конце очереди, а он столько хлеба набирает! Свиней, что ли, кормить им собрался?

Марья Антоновна посмотрела, что творится у машины. Действительно, Тимофей невозмутимо набирал хлеб в две разные сумки, не обращая внимания на беспокойство в очереди. Он взял пять буханок чёрного и семь батонов белого хлеба. Расплатился.

Тогда Марья Антоновна нагнулась к сыну и зашептала ему в ухо:

— Ванечка, пообещай мне, никогда не связываться с этим человеком.

— Хорошо, мамуля, не буду, — не задумываясь, ответил мальчик, обожающий мать и всецело ей доверяющий.

О Тимофее Глухове ходили противоречивые слухи по деревне, и Ваня давно привык к мысли, что это сомнительный человек.

— Ты что, Тимофей, один хлеб собрался есть? — кричал народ. — Вас всего трое, куда вам столько?

Он молчал, словно люди — просто назойливые мухи. Прошёл вдоль очереди, выслушивая, что о нём говорят, и остановился прямо перед Марьей Антоновной и её сыном.

— На, Марья, — протянул он ей одну из сумок. — Это тебе и твоему мальцу.

Вот так номер! Вся очередь мгновенно стихла. Марья Антоновна медленно подняла на него глаза. Его голубой взгляд был не терпящим возражений.

— Чего смотришь? Бери, говорю!

Она вздрогнула. Взглянула на его протянутую руку. Рука была большая, широкая, мозолистая. Рука трудяги.

Потом она глянула на сына. Ванька стоял, разинув рот, и гонял глаза то на одного, то на другую. И снова обратилась к Тимофею.

— Бери же! Кому говорю!

— Да возьми ты, Марья. Всё правильно! Бери! Тебе пацанёнка кормить надо! Бери, родная! — зашумел народ.

Она протянула руку и, обжигаясь о шершавые пальцы Тимофея, взяла сумку.

— Гордячка какая… — пробубнил Глухов и оскалился наподобие улыбки.

— Спасибо, Тимофей. Я сейчас деньги отдам.

— Да иди ты… со своими деньгами, — нахмурился он и ушёл в сторону дома по тропинке.

— Мам, это что сейчас было? — спросил Ваня, когда Тимофей не мог уже их слышать.

— Не знаю…

Они побрели к дому, удивляясь и не представляя, что и думать. Но тут их ждала ещё одна неожиданность. Возле их калитки курил Тимофей. Пока они подходили, смущённая Марья Антоновна рассмотрела Глухова. Крепкий, жилистый, в бежевой рубахе с закатанными до локтей рукавами, с расстегнутыми до середины груди пуговицами, в плотных, выгоревших на солнце, чёрных штанах, на коленях почти протёртых, в чёрных чунях на босу ногу. Волнистые тёмно-русые волосы свалялись от пота и торчали смешными завитками в разные стороны.

Когда они подошли, он бросил окурок в траву и растёр его.

— Ты иди, малец, в дом, хлеб отнеси. Я поговорю с твоей мамкой пять минут и верну тебе её в целости и сохранности.

Ваня посмотрел с недоверием на мужчину, взял хлеб и понёс к дому. Мать сказала ему вдогонку:

— Не волнуйся, Ванюш. Я сейчас приду.

Когда мальчик скрылся в доме, Тимофей приблизился к Марье Антоновне, облокотился одной рукой о забор и посмотрел ей в лицо.

— Слушай, Марья, я вот тут подумал: может, нам с тобой сойтись? Я бы помог тебе с мальцом и по хозяйству.

Она смотрела внимательно ему в глаза. В них промелькнуло что-то тёплое, вполне человеческое. Чувствовался запах его пота и сигарет. Интересно, он сейчас очень огорчится?

— Спасибо тебе, Тимофей, за предложение, но… нет. С Ванькой я сама справлюсь, прокормлю как-нибудь. А с тобой я быть не хочу.

Он весь как-то сразу похолодел и зачерствел.

— Что, рожей не вышел? Противен тебе или не забыла ещё своего Серёгу?

— Нет. Дело не в этом.

— Слава тебе моя не нравится дурная!

— Не люблю я тебя, Тимофей, и боюсь, если честно.

Он приблизился к ней вплотную и хрипло прошептал:

— А я ласковым буду.

И дотронулся кончиками пальцев до её прически. Она почувствовала, как наперекор рассудку снизу живота плеснула стихийная волна желания. Женщина отпрянула от него и отвернулась.

— Между нами шесть лет разницы…

— Ты не меня боишься, Марья. Ты себя боишься. А моя слава, она больше чем наполовину надумана нашим бездельником-народом, которому только бы язык почесать. Какая тебе разница, кто что думает! Ты для себя живи, Марья, по своей совести. Я уверен, однажды обстоятельства повернутся так, что тебе придётся жить со мной. Я чувствую — ты моя женщина, хоть ты это отрицаешь и будешь отрицать. С этого дня ты будешь думать обо мне каждый день. И гадать: каких там ещё наломал Тимка дров?