Ванька-ротный

Самолеты не торопясь, наваливаются сверху. Эшелон стоит в две изогнутые линии. У некоторых нервы не выдерживают, |и| они прыгают в воду. Отойти от насыпи нельзя. Кругом большая глубина и трясина.

Барахтаться в воде при бомбежке опасное дело. От мощной ударной волны можно потерять сознание и захлебнуться в жиже. Куда деваться? Некоторые лезут под колеса, ложатся за рельсы. Мы пока стоим, смотрим и решаем, |что нам собственно делать.| Важно увидеть глазами, куда будут падать бомбы.

С передних платформ уже прыгают в воду. Некоторые приникли к насыпи, а первые всполохи бомб уже громыхают над ними. Несколько первых самолетов, сбросив бомбы, отворачивают в сторону.

— Ложись на скат насыпи справа! — кричу я своим.

— Самолеты заходят слева!

Взрывы бомб чередой приближаются к насыпи. Взвизги и рев, мощные удары где-то рядом. Самолеты бросают бомбы, включив свои сирены. Пространство вокруг взбеленилось и неистово ревет. По воде идут ударные волны. Насыпь хочет оторваться и взлететь вместе с платформами. В дыму и всплесках огня ничего не видно.

В горле пересохло, на зубах песок. Над насыпью едкая пыль, в воздухе запах немецкой взрывчатки. Разрывы бомб в голове, как удары молота, отдают острой болью. Я прыгаю с платформы на край насыпи [и подаю ничком на брюхо]. Мы лежим и бьемся о насыпь, давим её грудью.

Сверху на меня что-то навалилось. Кажется, что меня живым засыпало землей. Я лежу втиснутый в песок |насыпи| и не могу дышать |крикнуть, что я ещё не умер|. Скоро всё кончится. |Это последние удары и ощущение собственной могилы, сознание скоро померкнет.| Каждому из нас достаточно одного близкого удара и тупого всплеска огня. |Сопротивляться нет сил. Исчезает надежда и страх. Наступает полное безразличие. Теперь,| кажется, что на меня сверху наехала колесами платформа. Вот она тяжелая стальная махина проехала по ребрам и завалилась в воду. Нечем дышать.

Мне хочется крикнуть — Постойте! Я ещё живой!

А из горла вырывается хриплый вздох и непонятное бормотание.

Лежи спокойно! — [мысленно] говорю я сам себе. Ты уже похоронен! Засыпан землей! Ты уничтожен! Тебе теперь всё равно! Другие без могил мертвыми валяются. Тебе ещё повезло!

Взрывы и удары подкидывают насыпь. Я пытаюсь подняться на ноги, |но не могу.| Хочу подтащить к лицу руки, протереть глаза, а рук совсем не чувствую. У меня, их вроде нет.

И вот наступает тишина. Слышны только всплески воды. В ушах появляется небесное пение.

— Какая ерунда! — думаю я.

И снова пытаюсь подняться. На мне лежит что-то тяжелое. Один из взрывов был рядом со мной. Я упираюсь локтями, спихиваю, лежащую на мне тяжесть земли в сторону, земля поддается и с меня вместе с землей в воду сваливается труп.

Я встаю на колени, ощупываю себя, протираю глаза |кулаками, с меня ссыпается слой песка.| Поправляю ремень, оглядываюсь по сторонам.

Первая мысль — сколько погибло разведчиков? О солдатах стрелках и обозных, которые были вместе с нами на одной платформе, я не думаю. У них есть свои офицеры, пусть они о них думают |и заботятся.|

Поднимаюсь на ноги, делаю вверх по насыпи несколько шагов и глазами ищу своих ребят. Рядом поднимается помкомвзвод.

Прямых попаданий в нашу платформу нет. Но где-то, совсем рядом, рвануло несколько довольно мощных взрывов.

Впереди окутанный дымом стоит паровоз. Около него уже бегают и суетятся люди. Откуда-то из-под колес вылезает Федор Федорыч. На насыпь с платформы прыгает Серафим Сенько. Двое разведчиков в обнимку остались лежать под телегой.

— Вы чего? — спрашиваю я, — Раненые?

— Нет! Мы просто так!

— Проверь всех ребят! Выясни сколько убитых и сколько раненых! — говорю я помкомвзводу.

— Все кто живы, пусть выходят вперёд, к паровозу!

— Полковая разведка выходи! — кричит помкомвзвод.

День клонился к вечеру. Немцы не летают. Собирают полковых сапёров ремонтировать пути. Мы проходим мимо. Начальник штаба кричит, обращаясь ко мне:

— Какие потери в разведке?

— В разведке все целы! Две задние платформы оторвало!

Рязанцев строит ребят. Лица у разведчиков не веселые. После бомбежки у всех угрюмый и усталый вид. А чему радоваться?

Мимо идёт солдат, он улыбается. У него на лице написано. Смотрите братцы! Меня ранило! Дал бог! Я остался жив!

Мы идём по насыпи, проходим болото, поднимаемся по насыпи и заходим в лес. Здесь мы будем ждать, пока починят путь, подадут состав под погрузку, пока сюда соберутся все солдаты полка. Работают саперы, да санитары подбирают раненых.

Уже в темноте слышим, как, стуча по рельсам, приближается паровоз. Темный контур его освещается горящей топкой снизу. Несколько коротких гудков и он затормозил на опушке леса. Опять погрузка, опять беготня, перезвон сцепных колодок и мы снова покатили по рельсам.

Где и когда мы встали под разгрузку, трудно сказать. Ночь была тёмная. Снова бегали и кричали. Солдаты ещё не разобрались в темноте, а состав тронулся, набрал ход и исчез в темном пространстве.

Остаток ночи мы шли по дороге. Перед рассветом вошли в лес и нам объявили привал. После раздачи пищи солдаты повалились спать и уже забыли о дневной бомбёжке.

Потери были небольшие, потому что состав стоял на изгибе двойной дуги. Нам повезло. Мы могли под бомбёжкой оказаться и на прямом участке.

|До станции Земцы пешком мы добрались довольно быстро.| Стрелковые роты, скажу я вам, даже в тыл идут без особой охоты. Смотришь на них, вид у них такой, как будто они снова идут на передовую. Пройдут ещё пару километров и протянут ноги.

Полковые разведчики дело другое. Их с полуживой пехотой не перепутаешь. На марше они быстры, а в делах расторопны и проворны. В стрелковых ротах публика хилая. Солдат нынче в пехоту дохлый пошёл. У окопников своя неторопливая походка. Жить им на земле осталось немного. Вот они идут и не торопиться. Даже здесь, по дороге в тыл тянут свое земное время.

Перевалив через насыпь и взяв направление на северо-запад, мы стали удаляться от железной дороги. День был ясный и светлый, немецкая авиация больше не летала.

Мы шли по указанному маршруту и с любопытством смотрели по сторонам. Мимо нас назад уходила забытая людьми и богом местность, покосившиеся деревенские избы, огороды, заросшие сорной травой. Повсюду везде торчали прошлогодние засохшие будули.

Деревни, которые мы проходили мимо, казались безлюдными. Но приглядишься, в некоторых домах чувствовалась жизнь. Возле домов, с выбитыми стеклами и заткнутыми тряпьем, бочки с водой, а вдоль заборов сложенные поленницы дров. Человеческое присутствие чувствовалось, но людей не было видно. Они видно прятались от постороннего взгляда. Жизнь людей здесь шла как-то скрытно и незаметно. Возможно, близость станции и частые налеты авиации приучили жителей прятаться и скрываться.