Ванзамия

— Браво! — воскликнула вся компания. — За здравие нового Унаянге!

Тяжелые золотые кубки наполнены были искрометным вином и все, обращаясь полушутя, полусерьезно ко мне, — осушили их разом до дна.

— И дай Бог скорее его найти! — прибавил кто-то.

— И дай ему Бог побольше надежных друзей!

Тосты следовали, заглушаемые рукоплесканиями. Кто-то запел старый, как мир, монархический гимн. Ему подхватили хором. Все были веселы и вино лилось до рассвета.

Я возвращался один по улицам сонного города и на душе у меня, несмотря на здоровую выпивку, было невесело. «Боже мой! — думал я. — Каких потоков крови потребовало бы осуществление нашего идеального пожелания, и какая жатва взойдет на увлаженной ею земле?..»

Бюст, показанный мне приятелем в исторической галерее, произвел на меня леденящее впечатление встречи с кем-нибудь, в ком мы рассчитывали узнать дорогие черты и ошиблись. Лицо было впрочем весьма характерное, с печатью какой-то нездешней расы, и молодое, красивое; но увы! чужое. Это открытие сильно меня отрезвило и я ушел, стараясь уверить себя, что вчерашнее впечатление было плодом болезненно раздраженной фантазии: но, к величайшему удивлению, я не в силах был выгнать из головы этого образа. Весь вечер после того и даже ночью, в бессоннице, он не давал мне покоя: память с мучительным напряжением силилась уловить в нем что-нибудь, хоть малейшую черточку, которая помогла бы ей отыскать потерянное. Реальное впечатление, как всегда, при этом утрировалось и переделывалось раз двадцать, пока наконец дошло до того, что я не мог уже отличить его от созданий собственного воображения. Это длилось два дня и вывело меня наконец совсем из терпения. Не доверяя больше себе, я отправился еще раз в галерею и с чувством невольной робости, словно меня ожидало какое-нибудь таинственное открытие, остановился перед знакомым бюстом. Он был все тот же, т. е. совсем непохож на мои фантазии, проще, реальнее, но черты его, по-прежнему, оставались загадкой. Я простоял перед ним целый час и изучил его до малейших деталей, не находя по-прежнему ничего знакомого, кроме того немногого, что уцелело от первого впечатления. Но едва я ушел, считая себя на этот раз окончательно отрезвленным, как на меня нашло какое-то странное просветление: образ, вынесенный в душе, вдруг ожил и озарился очаровательною усмешкой; бледные щеки вспыхнули; длинные с поволокой глаза обратились ко мне с сердечным приветом и без дальнейших усилий, просто, мгновенно, загадка была решена. Мне стало ясно, что я не узнал Кандаму единственно потому, что она никогда не смотрела на меня так равнодушно, как смотрит в музее — бюст. Бегом я вернулся к нему и долго не мог прийти в себя от изумления: «Да ведь она же! Она! Как мог я ослепнуть до такой степени, чтобы это лицо, когда-нибудь, хоть на миг, показалось чужим?..» Я был один и упал на колена перед мраморной Кандамой, в сердце своем прося у нее прощения…

Долго ли я так стоял — не помню, но шум шагов, приближавшихся из соседней залы, заставил меня наконец опомниться и вскочить. Это был Эллиге, как он сам объяснил, искавший меня по всем знакомым, чтобы пригласить на обед, где будут приезжие из какого-то отдаленного штата.

— Люди, которых мы все давно уже ждем… «из наших», — сказал он, понизив голос, — и вдруг, меняя предмет: — А ты опять здесь? Не можешь расстаться с своею красавицей?.. Брось! Я покажу тебе лучше живую Кандаму… Мы наконец нашли ее для спектакля и надо же такой случай, — как вылитая!

— Кто же это?

— Приезжая, дочь одного из старых моих друзой. Отец занимает важный пост в местном правительстве… Богатые люди, из лучшего общества… Сию минуту от них… Увидишь их у меня за обедом.

Мы познакомились… Сходство бросалось в глаза; но от драмы к воспоминанию о живой Кандаме, а от нее к изваянию, а от изваяния снова к живому лицу, — путь был нелегкий, и я, понято, не мог разобраться на нем мгновенно в своих впечатлениях. Трудность на этот раз усилена была еще тем, что живая женщина не статуя, которую можно разглядывать на досуге, сравнивая и изучая. Она дичилась, бросая украдкою в мою сторону любопытные взоры; а меня, когда глаза наши мимоходом встречались, бросало в холод и в жар. Ее звали Фей (сокращенное от Фаимы), а ее отца — Солиме. Это был смуглый, как медный пятак, мужчина, высокого роста, с проседью в черных как смоль волосах и с строгим, сумрачным взором. Он был не чистокровный ванз, но тем не менее полноправный гражданин республики, — случай, как мне объяснили потом, нередкий в их отдаленном штате, где политические мотивы, во времена предшествовавшие завоеванию, заставляли ванзов смотреть сквозь пальцы на этого рода помесь. Он был молчалив и сдержан; но видимо находился в старых, приятельских отношениях с Эллиге и его друзьями, о чем, между прочим, свидетельствовало и присутствие его дочери, единственного лица ее пола, в нашей компании.

После обеда речь зашла о спектакле, с которым надо было спешить, так как приезжие были тут на короткий срок; и наш милый хозяин представил меня еще раз молодой смуглянке, как намеченного уже давно исполнителя главной роли. Предполагалось дать несколько избранных сцен, не требующих большой обстановки, и зрители ограничены были интимным кружком. Но Фей волновалась, краснела и почему-то казалась мне в нерешимости.

— Очень боюсь, что мы не успеем, — сказала она, сверкнув на меня исподлобья глазами.

— Начните завтра же; дело ведь в сущности в двух ролях и вы можете репетировать их вдвоем.

Она затруднялась, ссылаясь, что с ней будет много хлопот, потому что она плохая актриса.

— Неправда, — сказал коротко отец.

К дикарке, однако, пристали и после короткого колебания она уступила, взглянув однако же на меня еще раз тревожным и вопросительным взором.

— Откуда они? — спросил я перед уходом у Эллиге.

— Откуда же быть может родом Кандама, как не из Ларса.

— Ты шутишь?

— Нет, серьезно, они оттуда. Теперь это штат в союзе республики, — гнездо и оплот сепаратизма.

Я был приглашен отцом ее и явился к ним поутру. Фей знала роль наизусть, — я тоже. Отец должен был присутствовать; но он был не ригорист и, получив какие-то письма из дому, требовавшие немедленного ответа, ушел к себе, прося меня не стесняться его отсутствием.

Первою сценою шло мое ночное вторжение в терем Кандамы. Испуг, после того как она узнала меня, сменяется гневом.

— «Принц! — начала Фаима дрожащим голосом. — Вы конечно надеялись на ваш сан, позволив себе такую дерзость? Но он не спасет вас. Мне стоит позвать отца и, клянусь вам Богом, вы не уйдете отсюда живой!»

— «Кандама! — отвечал я. — Я здесь не за тем, чтобы вас оскорблять. Единственная моя вина перед вами та, что я вас люблю больше, чем мне позволяет мой сан, — люблю больше власти и славы! Если вы не хотите простить мне этого, то зовите отца и пусть он рассудит: заслуживаю ли я умереть… Я к вам вошел, как вор; но мне ничего не нужно от вас, кроме того, что может быть спрятано, как драгоценнейшее из всех сокровищ, в собственном вашем сердце… Кандама! Откройте, откройте мне ваше сердце!..»

Дойдя до этого места, я ждал реплики, но ее не было… Фей дрожала как лист.

— Увольте меня, — сказала она беззвучным голосом. — Я не могу продолжать… — И на вопрос отчего: — Я должна вам признаться, что эта драма — я знаю ее к несчастию слишком близко — всегда производила на меня тяжелое впечатление… Вчера я не смела этого объяснить, но сегодня мне нечего больше и объяснять. Вы видите: с нескольких слов я совершенно расстроена.

— Лин (то же что mademoiselle) — Лин Солиме! — отвечал я, теряя голову. — Признание за признание. Назад тому несколько дней, я не мог досмотреть эту драму и выбежал из театра, как сумасшедший. Ночью, в публичном саду, на скамье, я заливался слезами! Вчера, в исторической галерее, упав на колена перед портретом Кандамы, я думал, что сердце мое разорвется на части!.. И вот, теперь, услышав ваше признание, я спрашиваю себя: какая тайна скрывается в нашей, по-видимому случайной, встрече?.. Судьба привела вас сюда из далеких краев, — меня — я не помню уже откуда, но если не ошибаюсь, путь мой сюда был еще гораздо длиннее вашего… Зачем? — скажите: зачем? Чтоб после коротких минут пожать друг другу руки и разойтись? Лин Солиме! Если для вас это будет легко, то я предпочел бы, чтобы мне, голову сняли с плеч!

— Вы говорите страшные вещи!.. — сказала Фей, смотря на меня испуганными глазами. — Кто вы?.. О! Ради Бога, скажите правду!

— Не знаю, — отвечал я, — но может быть мог бы узнать, если бы мне удалось разъяснить один трудный вопрос. Лин Солиме! Можете ли вы ручаться, что далее дня рождения для нас с вами не было ничего? Что мы никогда не встречались ранее… и не знали друг друга близко? О! Боже мой, как близко!

— Нет, — отвечала она, зардевшись, — напротив, я верю… — Но у нее не хватило духу сказать, во что она верит. — О! Я с ума сойду! — прошептала она.

— Ну, а если я вас назову другим вашим именем, — старым?.. Если я вам скажу — Кандама, я вас люблю, как любил две тысячи лет назад, — люблю такою любовью, которую не остудят: холод промежду звездных пустынь и безбрежное море веков!

Она рванулась ко мне с безумной усмешкою на лице, но пошатнулась, схватилась руками за сердце и рухнула на пол без чувств.

Отец, испуганный шумом ее падения, вбежал в комнату.

— Что это?.. — И мы оба кинулись к ней, но я не знаю кто был больше испуган.