Варфоломеевские ночи

Ленин с новой силой принялся за общее руководство в принятии тех или иных решений на фронтах Гражданской войны.

Услышав о том, что казаки Дона, что-то там замышляют, что высказываются против и даже, что-то такое там организуют, он, как и положено, пришел в бешенство и вызвал того же Бронштейна и Янкеля Кацнельсона, будущего Свердлова, чьим именем уже назван город на Урале.

Всегда, когда Ленин приходил в бешенство и у него, как у бешеной собаки, начинала течь слюна, к нему заходили, словно чуяли, его самые преданные два головореза — Бронштейн — Троцкий и Янкель Кацнельсон. Они обычно садились в кресла, не ожидая приглашения.

— Лейба! Мы можем погибнуть! На Дону образовалась такая банда, такие мощные силы…во главе с…с Корниловым, царским генералом и Калединым. Тоже генералом. Янкель ты слышишь, или ты глухой. Никакой реакции, Янкель. Не будет никакого города, что носит твое имя.

— Ильиц, Ильиц, я весь дрожу и наполняюсь ненавистью к мировой буржуазии и всему Дону. Дай мне только полномоция, и я всех вырежу на чертова мать, ты слысис, Ильиц?

Он тут же прослезился и уже готов был пасть на колени, но Бронштейн ухватил его за ухо и приказал оставаться на месте.

— Да, я в курсе. И у меня уже есть план. Пусть Янкель остается у меня политруком, а ты, Володя, выдели десять дивизий с артиллерийскими пушками, сотни три пулеметов и…неограниченные полномочия. Несколько месяцев и бесхвостые обезьяны Дона исчезнут с лица земли.

— А дети, а старики? — не унимался Янкель.

— Янкель, ты страдаешь отсутствием политической воли, — сказал Ленин, щуря левый глаз и сверля бедного, дрожащего еврея, скрючившегося в кресле. — Дети вырастут и начнут нам мстить, как можно оставлять детей живыми, если их родителей убивают. Что касается стариков, то тут на ваше усмотрение, хотя они достойны наказания. Кто вырастил и воспитал врагов революции — они, так ведь? так. И пусть получают по полной. На Дон надо послать войска. Ни перевоспитывать, ни болышевизировать «контрреволюционное» казачество мы не можем и не собираемся, оно должно быть уничтожено, как таковое.

24 января 1919 г. Оргбюро ЦК выпустило циркулярную инструкцию за подписью Янкеля Кацнельсона-Свердлова, в которой говорилось:

«Провести массовый террор против богатых казаков, истребив их поголовно, провести беспощадный массовый террор ко всем вообще казакам, принимавшим какое-либо прямое или косвенное участие в борьбе с Советской властью. К среднему казачеству необходимо применить все те меры, которые дают гарантию от каких-либо попыток с его стороны к новым выступлениям против Советской власти».

Предписывалось «конфисковать все сельскохозяйственные продукты, провести… в спешном порядке фактические меры по массовому переселению бедноты на пустующие казачьи земли, заселить в пустые дома».

Начиная наступление, Троцкий писал о казаках:

«Это своего рода зоологическая среда, и не более того. Стомиллионный русский пролетариат даже с точки зрения нравственности не имеет здесь права на какое-то великодушие. Очистительное пламя должно пройти по всему Дону, и на всех них навести страх и религиозный ужас. Старое казачество должно быть сожжено в пламени социальной революции… Пусть последние их остатки, словно евангельские свиньи, будут сброшены в Черное море…».

Он же ввел в обиход противоказачьего похода термин: «устроить карфаген», не смотря на то, что уставшие от войны, дрогнувшие, в надежде на спасение казаки, сами открыли фронт, назвав его красным, но даже это в расчет не принималось. Красный комиссар Южного фронта Колегаев требовал от подчиненных частей массового истребления казачества.

Командующий 8 армии жид Якир писал в приказе:

«Ни от одного из комиссаров дивизии не было получено сведений о количестве расстрелянных белогвардейцев (казаков), полное уничтожение которых является единственной гарантией наших завоеваний».

Первая волна казачьего геноцида покатилась со вступлением на Дон красных войск. Реквизировали лошадей, продовольствие, кое-кого, походя, пускали «в расход». Убивали офицеров. Иногда просто хулиганили — так, в великолепном Вешенском соборе устроили публичное венчание 80-летнего священника с кобылой.

Но это были цветочки, лишь преддверие настоящего ужаса. Далее следовало полное расказачивание или полное истребление казаков независимо от социального положения. Запрещалось само слово «казак», ношение военной формы и лампасов. Станицы переименовывались в волости, хутора — в села. Часть донских земель вычленялась в состав Воронежской и Саратовской губерний, подлежала заселению крестьянами. Во главе станиц ставили комиссаров, часто из немецких или еврейских «интернационалистов». Населенные пункты обкладывались денежной контрибуцией, развертываемой по дворам. За неуплату — расстрел. В трехдневный срок объявлялась сдача оружия, в том числе дедовских шашек и кинжалов. За не сдачу — расстрел. Казаков начали грести под мобилизацию. Разошедшихся по домам из желания помириться, их, уже не спрашивая никаких желаний, гнали за Урал.

* * *

А кроме всего этого, начались систематические массовые расправы. Чтобы читатель не воспринял красный террор как исключительное свойство ЧК, отметим — на Дону свирепствовали в основном трибуналы, доказав, что в кровожадности они нисколько не уступают конкурентам.

Но и кроме трибуналов убийц хватало. Соревновались с ними в зверствах все местные эшелоны советской и партийной власти, особые отделы и чекисты. Расстреливали офицеров, попов, атаманов, жандармов, простых казаков, всех, кто якобы выступал против советской власти. Мужское население от 19 до 52 лет секли шашками по ночам. Расстреливали семьи ушедших с белыми. Раз ушел, значит, «активный». По хуторам разъезжали трибуналы, производя «выездные заседания» с немедленными расстрелами. Рыскали карательные отряды, отбирая скот и продовольствие. Казнили при помощи пулеметов — разве управишься винтовками при таком размахе? Кое-где начали освобождать землю для крестьян-переселенцев из центральных губерний. Казаки подлежали выселению в зимнюю степь. Или, на выбор, под пулеметы.

Михаил Шолохов в романе «Тихийм Дон», считавшийся гордостью советской литературы, после первых двух частей, написанных не им, пошел нести всякую чушь. Красные комиссары в его романе эдакие, почти добродушные паиньки, воевали только с явными врагами, косили только тех, кто был на передовой, а местное население не трогали. Вся жестокость и непримиримость вместилась только в Митьке Коршунове, который грозил Мелехову родному брату жены, но эти угрозы не помешали Григорию вернуться домой, когда его казачий полк был полностью разгромлен. И это Шолохов, величина. А что говорить о других писаках, которые со школьной скамьи лизали анус родной КПСС?

Шолохов старался обойти острые углы, такие как, бессудный расстрел в Мигулинской 62 казаков-стариков или расстрелы в Казанской и Шумилинской, где количество расстрелянных в течение 6 дней достигло 400 с лишним человек». Но настоящей картины в романе он так и не показал, не решился…разделить свою судьбу с земляками.

В Урюпинской число казненных доходило до 60–80 в день. Измывались. В Вешенской старику, уличившему комиссара во лжи и жульничестве, вырезали язык, прибили к подбородку и водили по станице, пока он не умер. В Боковской комиссар расстреливал ради развлечения тех, кто обратил на себя его внимание. Клал за станицей и запрещал хоронить…

Хладнокровный палач и коммунистический фанат, Смилга, несколько позже, а точнее, в 1937 году, когда ему самому предстояло буквально на следующий день стать у стенки и выкрикнуть последнее: да здравствует товарищ Сталин, назвал происходившее на Дону зверствами и ужасами.

Репрессии приняли такой размах и жестокость, что сами некоторые большевики содрогались. Конечно же это были гопники — звери в человеческом облике. К ним примыкали уголовники, выпущенные Лениным из тюрем за убийства и изнасилование малолетних. Сюда можно отнести и всех евреев из западных стран, в задачу которых было поголовное уничтожение русских. Ленин практически ежедневно получал сведения о казнях невинных, и радости не было конца. В ответ он звонил Бронштейну и от души благодарил его за любое введение нового метода казни.