Вариант "Новгород-1470"

Дан посмотрел на явно не ожидавшего такого «поворота» грека… И отметил, что, судя по мелькнувшему в глазах византийца огоньку, того заинтересовало это предложение.

— Значит, — подумал Дан, — надоело тупо переписывать пергаменты и бересты. Тем более, если твое призвание — ваять… Короче, — сам себе сказал Дан, — надо ковать железо, пока горячо. — И принялся открывать, перед слегка обалдевшим греком, голубые дали, тут же — как писал классик в далеком, даже не 21, а еще 20 веке — раскрашивая их в сиреневые и розовые тона…

Дан не в первый, да, наверное, и не в последний раз занимался демагогией и знал, что человеку неискушенному трудно противостоять пустословию, а человеку из 15 века, не испорченному обилием информации и разными лже-сенсациями… и подавно противостоять словоблудию — нереально! И пусть в это время принято «за базар отвечать» — отвечать за свои слова, но для опытного болтуна — это не проблема. А Дан являлся опытным, ибо охота за сенсациями и «жаренными утками», иначе говоря журналистика — то, чем Дан занимался в своей прежней жизни — и словоблудие духовно близки и родственны.

В общем, неизвестно сколько, несмотря на проявленный Георгием интерес, пришлось бы еще уговаривать его перебраться в мастерскую и какие бы он выдвинул условия перехода, но под напором словоблудия Дана, грек быстро согласился перейти на работу из канцелярии архиепископа в мастерскую Домаша энд Дана. В качестве скульптора, разумеется…

Переманивание скульптора из церковной канцелярии в мастерскую никак не отразилось на еще одной идее Дана. Точнее, не идее, а мысли — ухватиться за производство керамических плиток-изразцов, используемых в качестве украшения внутреннего интерьера в церквях и домах зажиточных новгородцев… Как-то вечером, Дан и Домаш, в очередной раз сидя за кувшином чуток хмельного кваса, и, используя новомодное выражение Дана — «в рамках дальнейшего развития мастерской» — прикидывая, что пользуется спросом в Новгороде и у приезжих купцов уже сейчас и, что, возможно, будет пользоваться спросом в ближайшее время, решили, что пользоваться спросом, в ближайшее время, будут изразцы. Естественно, при определении дальнейшей стратегии мастерской сыграло свою роль и то, что Дан запомнил и видел на картинках в своих учебниках истории из прошлого-будущего. А видел он там многочисленные, украшенные изразцами интерьеры в домах средневековых горожан и не менее богато украшенные изразцами интерьеры православных церквей на Руси. К тому же, у Дана давно чесались руки попробовать конвейерное производство, только повода, вернее, товара такого, на котором можно было опробовать данное изобретение из далекого будущего, не подворачивалось. А изразцы, вернее производство изразцов, это позволяло… применить конвейер. А, ведь, потогонный метод работы, как известно, в несколько раз повышает производительность труда, а, значит, и увеличивает и маржу-прибыль. А еще… Впрочем, не стоило хвататься за все, что сулило прибыль и, по здравому размышлению, Дан решил отложить, временно, затею с плитками-изразцами. Тут, хотя бы, разобраться с тем, что уже имелось. Да, и для получения этой самой, приличной прибыли с изразцов, нужна была не только зеленая краска-полива, которая сейчас для плитки использовалась в Новгороде, а и другие краски-поливы, которых у Дана пока не было.

Глава 15

Понятие времени для Дана стало каким-то субъективным. Он то поспевал сделать за день столько, что и поверить в это было трудно, то, неожиданно, совсем ничего не успевал. К тому же, благодаря покушению на него и Домаша и последующим событиям, он стал широко известен в Новгороде, пожалуй, даже излишне широко, что, тоже, не упрощало его жизнь. Только за последние пару месяцев им заинтересовалась куча людей. Нет, конечно, о Дане и раньше знали, но, как-то, не столь сильно, и, в основном, как о мастере-литвине, разукрашивающем керамику. Ну, и еще, как о человеке, выбившимся в напарники-товарищи нынешнего житнего человека, а ранее простого гончара — Домаша Келагоща… То, что Домаш имеет второе имя, Келагощ, Дану сообщил сам новгородский тысяцкий. Сообщил не специально, просто мимоходом в разговоре упомянул. Домаш, оказывается, был старым знакомым тысяцкого, еще из-под Копорья… В общем, если, до покушения… и «шмона», устроенного в Новгороде монахами из владычьего полка, Дан был известен только среди мастеров-гончаров, да немножко новгородских художников, а также, маленько, совсем маленько, среди купцов и житных людей, связанных с гончарством и в кругу близких к боярыне Марфе Борецкой людей, то теперь… Значительная часть купцов и бояр новгородских из тех, кто так или иначе влиял на жизнь Новгорода и всей земли новгородской, и раньше абсолютно не знал странного литвина, с коим общаются старшая Борецкая, посадник новгородский и новгородский тысяцкий… — Ну, общаются и общаются, это их дело. Мало ли с кем ведут разговоры бояре и тот же посадник новгородский с тысяцким… — или лишь слышал о литвине — будто бы сей литвин боярского роду, но занимается обычным ремеслом, стали догадываться об истинной роли Дана. И делать выводы, связывая сего, вхожего даже в палаты архиепископа литвина, не только с «чисткой» города — от расшалившихся разбойников — но и с определенными изменениями в проводимой новгородским посадником и тысяцким Господина Великого Новгорода политике. И, как раз, этот момент, момент «делания выводов», Дан, как-то, по-глупому, упустил из вида, сосредоточив все свое внимание на подготовке Новгорода к войне с Москвой… Вернее, сосредоточив все свое внимание на боярах, отвечающих за подготовку Новгорода к войне с Москвой. При этом, полностью забыв старую прописную истину, что не только человек влияет на события, но и события влияют на него. И одним из первых неприятных «звоночков» этой «обратной связи» стали осторожные расспросы тысяцкого о его зазнобе.

— Вот, откуда они узнали, — думал Дан, имея в виду под «они» не только тысяцкого, но и боярыню Борецкую вместе со, скорее всего, владыкой Ионой… То, что его мог сдать Домаш, являвшийся давним знакомым тысяцкого, Дан и мысли не допускал. Он давно уже догадался, что в основе взглядов на мир Домаша лежит патриотизм по отношению к Новгороду, точно такой же, наверное, как и у большинства новгородцев — пока их не разоряли и не доводили до нищеты новгородские же бояре и иные «сильные мира сего». А нищему, к сожалению, уже не до патриотизьму-изьму, ему бы пожрать… В общем, Домаш являлся патриотом Новгорода и высшим приоритетом для него являлись интересы города, однако на этом и стоп. Всё остальное его не касалось и во всём остальном на него смело можно было положиться. Слова лишнего никому не скажет. Отношения Дана со Жданой в сферу жизненных интересов Новгорода явно не входили и посему Домаш тут был ни при чем…

Тысяцкий Василий аккуратно так — аккуратно с его точки зрения, а с точки зрения Дана, выросшего в век всеобщего вранья и сплошных недомолвок, когда лишь по одним косвенным данным и можно было узнать правду, совсем даже не аккуратно, а, практически, прямо в лоб, спросил — насколько продолжительны его, Дана, отношения с вдовой житнего человека Жданой? И, типа, намекнул, что негоже боярину, каковым является Дан… — Кстати, старшая Борецкая вскоре после того, как старцы признали за Даном знатный род, ненавязчиво поинтересовалась отчеством Дана, поскольку, и Дан это прекрасно знал — еще со времен своей учебы в университете в прошлом-будущем — в Новгороде, как и везде на Руси в возглавляемых потомками Рюрика землях и княжествах, принято было, что любой человек, славный своими предками, а тем более боярин, никак без отчества обойтись не мог. Сдуру Дан чуть было не ляпнул — Станиславович, но, в последний момент, успел сообразить — уж очень оно по-княжески звучит, его отчество. Подобные двухсоставные имена и отчества от них — Ярославовичи, Всеволодовичи, Осмомысловичи, как правило, хождение имели только среди князей. То есть, назвать себя подобным отчеством равносильно было прямому объявлению себя князем… а это уже был бы перебор. Ладно, черт с ним, что его отчество и так сугубо славянское, и, как бы, указывает этим на определенные территории и государства, на связь Дана с определенным кругом земель и государств — все равно, участвовать в каких-либо династических разборках Дан не собирался. Да, это и было бы просто смешно, претендовать ему, ему! — на чье-то «теплое» место, неизвестно где находящееся… Пока Дан раздумывал, что ответить Марфе Посаднице, она сама ответила за него. Боярыня приняла молчание Дана, поспешила принять молчание Дана, за нежелание говорить свое отчество, что вполне вписывалось в концепцию поведения скрывающегося аристократа. В общем, так и остался Дан боярином без отчества, что ему, как чужеземному барону, маркизу, графу или за кого они там его принимали, простили… — итак, тысяцкий еще раз намекнул, видя слегка задумавшегося Дана — мол, негоже боярину, каковым является Дан, иметь серьезные намерения к вдове не боярского роду. На что Дан, прогнав воспоминание о том, как боярыня Борецкая хотела узнать его отчество, тут же, весьма туманно, в стиле любимого им — в далеком прошлом-будущем — «мериканьского» писателя Марка Твена… — это когда тебя спрашивают об одном, а ты отвечаешь совсем о другом, но с твердой убежденностью в глазах, что, именно об этом, тебя и спрашивают. «Мериканьский» писатель Марк Твен «приобрел» сей дар, работая журналистом в одном паршивом городишке на Среднем Западе США. Главный редактор местной газетенки, единственного в городе печатного органа, постоянно заставлял своих сотрудников врать, нагло и с выдумкой, отвечая на письма читателей — ибо говорить правду была опасно, она являлась прискорбной и могла вызвать гнев горожан. Поэтому на вопрос читателей: — Когда же в городе, наконец, построят больницу, средства на которую давным-давно выделил штат? — и которые, столь же давным-давно, поделили между собой мэр города и шериф, и немножко перепало редактору газеты и парочке нужных и, само собой разумеется, почтенных горожан, Марк Твен совершенно спокойно отвечал, что городская тюрьма не нуждается в улучшении условий содержания преступников, а пекарня Старого Фрица никуда не переехала и его черствые булки можно по-прежнему купить на углу Большой Навозной и Малой Засранной… — на что Дан, прогнав воспоминание о том, как Борецкая хотела вызнать его отчество, тут же ответил тысяцкому в духе любимого им в прошлом-будущем «мериканьского» писателя Марка Твена. В целом же, уходя от прямого ответа на вопрос воеводы, Дан рассуждал примерно так, как и редактор Марка Твена — послать Борецкую, тысяцкого и архиепископа с такими вопросами в большое эротическое путешествие — опасно, люди, имеющие власть, как правило, очень обидчивы, а нравы в 15 веке простые, и Дана могут, запросто, укоротить на голову. И ничего не сказать этим людям тоже нельзя — сие будет означать неуважение к ним, а это, скорее всего, повлияет на, с таким трудом, начавшуюся подготовку к войне с Москвой. Да, еще, и сыграет «на руку» промосковской партии в «осподе», которая, конечно, просто обязана быть в совете «золотых поясов». Вот, и выходит, что ему нужно ответить тысяцкому так, чтобы и овцы остались целы и волки были сыты, и светлая память пастуху… пардон, чтобы и бояре «не дергались» или, по крайней мере, не сильно обиделись, и «за базар» Дану, отвечать не пришлось. Ведь отказываться от Жданы Дан не собирался. Подобное и в кошмарном сне ему не могло привидеться… Дану нужно было согласиться, на словах, с тысяцким о некоем попрании им, Даном, боярской чести, и, в тоже время, ничего, конкретно, ему, им — Борецкой, посаднику, архиепископу и прочим, не пообещать и, разумеется, не сделать. То есть, ответ дать расплывчатый и невнятный. Таким образом, наметившиеся проблемы с боярами — из-за «недооцененности» Даном своего «благородного» происхождения, будут, как бы, устранены, ведь Дан услышал бояр, пусть и через голос тысяцкого, и согласился с ними о недопустимости своего столь вопиющего поведения… И ответ дал! А то, что ничего не изменилось… и он, все также, продолжает ходить к вдовой жене Домне, в миру — Ждане… Так, вроде, и не обещал не ходить… Дан был необычным боярином — и Марфа Борецкая, и тысяцкий, и посадник Дмитрий и владыка Иона прекрасно это знали. И знали, что у Дана и помимо отношений с вдовой житнего рода, хватало странностей… Но формально все условности «этикета» были соблюдены… Слава богу, Дан, хоть сумел добиться, дабы в мастерской к нему относились по-прежнему, «забыв» о его «знатном» происхождении, и не волновались по поводу его любовных успехов. Никак не волновались. Даже Домаш не волновался, ревнитель сословных устоев.

Вторым же неприятным последствием «обратной связи» и появившейся, вдруг, широкой известности стало то, что Дану уже несколько раз приносили записки — на бересте, естественно — с угрозами. Абсолютно неизвестные ему люди обещали сжечь его дом, а самого Дана покалечить либо убить. Притом, угрозы, пока, касались только Дана, но он отлично понимал, что это только «пока».

— Видимо, — подумал Дан, — пришла пора предпринимать серьезные охранные меры… — И, в первую очередь увеличивать количество телохранителей — поскольку Рудого, Клевца и его самого маловато будет в случае заранее подготовленной засады-стычки где-нибудь на улицах Новгорода или на Торжище, где он, в последнее время, часто бывал. А также в случае нападения на усадьбу… А, такое нападение Дан совсем не исключал, учитывая скольким он боярам успел «перейти дорогу», подталкивая Новгород к войне с Москвой… и скольким еще перейдет. Ведь, судя по полученным угрозам, кое-кто уже прекрасно понял — кому обязан возникшими проблемами. И пусть потом пойманных судят по Правде Новгородской и Судной грамоте — как говорит Домаш — и владыка потом пусть лютует, трупу это уже не поможет… Тем более, что сам Иона очень толсто намекал — предупреждал Дана о том, что церковь не может постоянно вмешиваться в дела мирские, то есть, иными словами — церковь не в силах постоянно оберегать Дана и ему необходимо самому позаботиться о бережении своего тела. Да, и расширяющаяся мастерская, собственно уже и не мастерская, а целый комплекс мастерских, хотя еще и очень маленьких, все настойчивее требовала охраны. Но еще до того, как Дан решился на разговор с Домашем о найме стражи для мастерской, а, также, чтобы посоветоваться с ним, как с бывшим воином, насчет телохранителей лично для себя, родимого, Домаш сам предложил Дану подумать об охране увеличивающейся мастерской и о выделении средств на это дело. Естественно, в разговоре с Домашем Дан не забыл прояснить и свой шкурный вопрос о телохранителях. Тем паче, как раз, к этому времени, начала набирать обороты продажа «древнегреческой» керамики, солидно увеличивая доход мастерской и, поэтому, проблема — где взять деньги на охранников не являлась проблемой… Правда, появился другой вопрос — где найти этих охранников?

Начать поиск стражников решили с определения их количества. Разногласий по этому поводу не было, и Дан с Домашем быстро сошлись на цифре 4. Однако, затем, начался спор по поводу их оплаты. В конце концов Дан уломал напарника выделить на содержание охранников не «три копейки», как Домаш первоначально собирался, а вполне достойную сумму. Достойную, потому что люди необходимы были не просто «бугаистые», а с навыками воинов, чтобы в случае неприятностей — больших и маленьких, а главное больших… Дан одним местом чувствовал их скорое пришествие — они могли и за мастерскую постоять, и себя в обиду не дать. Как правило же, люди, владеющие воинским ремеслом, за нищенское вознаграждение или эти самые «три копейки»… — данное выражение тоже было запущено в оборот Даном, но за пределы мастерской пока не вышло, так как, хотя, о смысле его и догадывались, однако само слово «копейка» — денюжка с изображением всадника с копьем — распространения еще не получило… — за «три копейки» наниматься не будут. Ну, если они не совсем калеки… физически и на голову… И, даже, если они давно и полностью отошли от воинских дел — а такие лучше всего подходили на роль охранников, по причине своей уже состоявшейся адаптации к мирной жизни — наниматься не будут… А, вот, дальше в разговоре, вышла заминка. Во-первых — Домаш уперся, как баран в ворота и, практически, потребовал, чтобы Дан прекратил «маяться дурью» и возместил, как минимум, половину средств на содержание своих телохранителей — Рудого и Клевца из общей прибыли мастерской.

— Ибо, — не покривив душой произнес Домаш, — ты являешься не меньшей ценностью, чем сама мастерская.

А, во-вторых, Домаш, также, как и Дан, считал — количество оберегающих тело, а главное — голову Дана… — так как ее повреждение, по словам Домаша, будет даже хуже, чем уничтожение мастерской… — нужно увеличить. Однако, не вдвое, как полагал Дан, а, минимум, в три раза! Ведь, мастерскую, опять-таки — по словам Домаша, восстановить можно, а голову Дана… Но тут жадность обуяла уже Дана. И, пускай Домаш, фактически, признал-сообщил Дану, что тот не просто его напарник и товарищ «по бизнесу», но и человек, от которого этот бизнес напрямую зависит… — Дан даже прослезился, услышав подобные откровения от Домаша… — однако предстоящая большая трата денег сильно пугала Дана, хотя Домаш и настаивал, что половину средств на их содержание, как и на содержание Рудого и Клевца, впредь должно брать из доходов мастерской. В итоге, после небольшого «ора», в ходе которого «за команду Дана» выступал, почему-то, не Дан, а Домаш, а сам Дан «корячился» от скупости и расчетливости, они с напарником поладили на том, что, все-таки, сначала, возьмут в телохранители Дана двух, в крайнем случае — трех, человек, а там посмотрят… К великому сожалению Дана, выдвинутая им — через пять минут после «ора» — идея о том, что набирать стражу должен более соображающий в таких делах, успеха уже не имела. Свалить поиск всех кандидатов на Домаша не удалось. Напарник, совершенно разочаровав Дана… — обломилась халява, — мелькнула мысль в голове Дана… — напрочь отверг эту идею. И, в свою очередь, предложил Дану не искать легких путей, а заняться распространением слухов на тему — «возьму на работу и так далее…» И заодно «напрячь» и работников мастерской распространением подобных слухов. А, коль ничего не получиться, то попробовать поискать кандидатов на должности охранников и телохранителей среди профессиональных «охочих людей», отряды которых собираются в ожидании нанимателей — купцов, набиравших «охочих людей» для охраны караванов-поездов, новгородских чиновников, вербовавших наемников для гарнизонной службы в крепостях, и бояр, собиравших свои отряды для тех или иных нужд — под стенами Новгорода, на поле за Загородным концом. Там, где при объявлении войны собирался и новгородский «покрут»-ополчение. И, уж, при самом худом варианте, можно обратиться к уличанским старостам, наверняка знающим кто из уличан, если и не являлся профессиональным военным, то умеет обращаться с оружием.

Первые и сразу трое кандидатов на должность телохранителей или охранников, пришли к Дану на третий день. Вскоре после того, как он попросил Семена, Вавулу, Якова, Незгу, «спеца по алкоголю» Федора и даже малолетнего старожила Зиньку — старожила по сравнению с Незгой, Федором и прочими — порасспрашивать о соседях с «буйным» прошлым… — Ведь, таковые вряд ли станут заниматься ремесленным трудом, — рассуждал Дан, справедливо полагая, что такие, бывшие воины, как Домаш — исключение… Звали кандидатов Якун, Хотев и Микула. То, что Якун и Микула бывшие вояки, Дан понял сразу, это было ясно и без всяких острых, колющих и режущих предметов, обычно имеющихся у подобных людей. А также без заплетенных в косы… Кстати, борода и волосы, торчащие из-под полукруглых колпаков-шапок, у обоих кандидатов не были заплетены в косы, как у Домаша и других, но Дан уже был в курсе, что не все воины и далеко не все бояре носят подобные «завитушки». И это, как-то, связанно с их происхождением. Причем, даже не сословным, как Дан вначале предполагал, а племенным, уходящим в ту допотопную эпоху, когда союз приильменских словен-новгородцев только-только складывался. То есть, новгородцы — и, в первую очередь потомственные воины и бояре, прекрасно помнили, что произошли совсем не от одной, а, минимум, от двух разных групп славян — юго-западной, пришедшей к Ильменю откуда-то с Дуная, с территорий вблизи Дуная, там, где позже возникли государства чехов, моравов и словаков, и от более многочисленной северо-западной, пришедшей или приплывшей к Волхову с земель Южной Балтики, «от немцев». И это, не считая присоединившихся уже потом, на месте, к новгородцам, всяческих прибалтов, финнов и финно-угров… Во всяком случае, Домаш неоднократно говорил при Дане, что его предки жили у Варяжского моря, в немецкой стороне, а Вавула, хоть и не из военных, однако помнил семейное предание, называвшее землю вблизи Дуная его родиной.

— Удивительно, — хмыкнул, про себя, Дан, рассматривая стоящих перед ним Якуна и Микулу… — одновременно отмечая — одеты добротно, на ногах новенькие сапоги… — но повадки у военных одинаковы, что в 21 веке, что в 15.

А еще Дан, успевший «слегонька» адаптироваться к жизни в Новгороде и привыкнуть, что новгородское общество — сословное и каждое сословие имеет свои «привилеи», отметил, что шапки свои перед ним — не носившим в мастерской свой «золотой» пояс боярина — бывшие воины не сняли. Видно, считали себя на социальной лестнице ровнёй, а то и выше Дана.