Варяги и варяжская Русь. К итогам дискуссии по варяжскому вопросу

Гедеонов убедительно отстаивал оригинальный характер древнерус­ских преданий (сказания о смерти Олега, о местях Ольги и Рогнеды, и др.), по его мнению, заимствованных скандинавами. «Сказание об Ольгиной мести, — подчеркивал он, — народная поэма о покорении Древлянской земли», и что в схожих сюжетах скандинавских саг их авторы не могли придумать «средства к получению из осажденного города голубей и воробьев. Фридлев ловит ласточек под Дублином; Гаральд смолит целый лес под стенами неизвестного сицилийского города». Д.И.Иловайский обращал внимание на тот факт, что лето­писный рассказ повествует о сожжении Ольгой Искоростеня при помощи птиц в середине X в., в то время как саги говорят о взятии Харальдом тем же способом сицилийского города около середины XI века. В связи с чем ученый поставил вполне закономерный в таком случае вопрос: «Кто уже у кого заимствовал предание?». Вопрос еще более усложняется, говорил он, тем, что по восточным сказаниям Чингисхан точно также захватил один неприятельский город54.

В 1846 г. польский ученый В.А.Мацеевский вновь в историографии указал на сходство слов посольства к варягам со словами бриттов к саксам55. Вскоре к этой теме специально обратился А.А.Куник. Со­поставив летописное Сказание о призвании варягов с рассказом Ви-дукинда Корвейского о призвании саксов в Британию, он предположил, что «кажется, как будто древнее предание о призвании сакских воевод было перенесено на призвание Рюрика и его братьев, но вместе при­менено было к действительному положению дел». При этом летописец, заключал историк, дополнительно пользовался народным преданием, отчего «призвание Рурика упрочивается в значении исторического факта, потому что если бы такого события не случилось на северо-востоке, то не было бы и повода переносить эту сагу на славянскую почву». Анти-норманист Иловайский оспорил этот взгляд, отметив, что подобная аналогия говорит лишь о повторении сходных легендарных сюжетов у разных народов, в связи с чем призвание, заключал он, есть «бродячий мотив». Следует сказать, что Куник, находясь под воздействием критики норманизма, блестяще осуществленной Гедеоновым и по этой причине отказавшись от мысли о всеобъемлющем воздействии норманнов на жизнь восточных славян, начинает учитывать в своих построениях фак­тор присутствия в их истории южнобалтийских сородичей. Потому, он высказал двойственное предположение, что сказание Видукинда попало на Русь «славяно-балтийским или норманнским путем». В 1877 г. на «поразительное сходство» Сказания и рассказа Видукинда указал, надо добавить, датский ученый В.Томсен56.

Огромный вклад в деле закрепления в науке представлений, что Начальная летопись формировалась под воздействием западноевропей­ских, преимущественно скандинавских памятников, внесли российско-советские исследователи XX века. В 1911 г. Б.М.Соколов, выступая на 15 Археологическом съезде, сказал, что летописные сообщения о же­нитьбе князя Владимира восходят к той древнегерманской версии, что послужила источником некоторых песен о Нибелунгах и рассказа Тид-рек-саги. Через двенадцать лет ученый свой доклад развернул в большую статью, доказывая, что германский эпический источник, к которому он возводил материал о сватовстве Владимира к Рогнеде, женитьбе его на ней и ее мести мужу, был воспринят дружинниками, находившимися «в тесной связи с поэтическим творчеством соседних германских народов». В начале XIV в. эта устная традиция была перенесена в летопись. Тогда же С.Рожницкий поделился «вероятными догадками», историческое основание которых, по его словам, нерушимо. Сопоставив две формы названия Днепра - древнескандинавскую Nepr и древнерусскую бы­линную Нъпръ, исследователь пришел к выводу, что «объяснение былинного Непра из др.-сканд. (и тоже из др.-шведского) Nepr кажется столь естественным...», хотя, недоумевает он, «трудно понять, каким образом пришло русскому человеку на ум заменять родное Днепр (здесь и далее курсив автора.
– В.Ф.) по иностранному образцу формоюНепр». В целом, резюмировал Рожницкий, «существовали русские былины... сложенные по образцу варяжских песен, упоминающих Nepr, и переня­тые вместе с их содержанием», что «предполагает громадное варяжское литературное влияние». По образцу скандинавских песен, добавлял он, были созданы былины, где говорится о Кияне-городе, т. е. Киеве57.

В 1914 г. П.М.Бицилли выдвинул, по его же скромному признанию, догадку о «значительном влиянии известий о Владимире, сложившихся на Западе, на нашу летопись». Он был уверен, что во второй половине

XI в. существовали «все условия для того, чтобы западные литературные образцы могли появиться на Руси», в связи с чем к нам была занесена из Саксонии, благодаря немецким бракам русских князей, версия кре­щения Владимира, а вместе с ней и Сказание о крещении Хлодвига, которые были использованы при составлении летописи. На следующий год К.Ф.Тиандер утверждал о внесении на страницы летописи двух вариантов переселенческого скандинавского сказания, по его словам, шедшего за скандинавами «по пятам», оставляя свой след в Англии, Франции, Италии, Швейцарии и в других странах. Одно их них было приурочено к Новгороду (варяжская легенда), другое - к Киеву (преда­ние о Кие, Щеке и Хориве). В 1922 г. С.В.Бахрушин, выделяя в составе летописи Повесть о первых русрких князьях, рассказывающую про Кия, Щека и Хорива, призвание варягов, поход Олега и его смерть, борьбу Игоря с древлянами, при этом отстаивал тезис, что она сформировалась под сильнейшим воздействием скандинавского эпоса, отчего имена князей скандинавские, а рассказ о смерти Олега имеет полную аналогию в сагах. Еще один источник ПВЛ он видел в Повести о крещении Руси, возникшей, по его мнению, под влиянием «хазарского религиозного фольклора», византийских преданий, распространенных «в греческом Причерноморье» и также скандинавского эпоса. Этот рассказ, считал ученый, «не был записан при жизни Владимира и был восстановлен искусственно, литературным путем, когда деталей уже невозможно бы­ло вспомнить»58.

В 1924 г. В.А.Пархоменко заключал, что варяжская легенда была создана под византийским и западным влиянием. В следующем году А.И.Лященко высказал мысль, что прозвище Ильи Муромца свиде­тельствует не о происхождении богатыря из города Мурома, а о его связи «с мурманами, т. е. с норвежцами». Тогда же он, специально рассмотрев летописное сказание о смерти Олега Вещего от своего коня, пришел к выводу, что оно взято у норманнов. В 1935 г. М.П.Алексеев, ведя речь о тесных культурных отношениях Англии и Руси как через скандинавов, так и непосредственно (через родственные, например, связи Владимира Мономаха, женатого на Гите, дочери английского короля Гаральда), проводил идею, что «Поучение» князя могло быть написано под влия­нием англосаксонского памятника «Отцовские поучения» начала VIII века. По словам исследователя, Гита, знакомая с этим произведением, могла подать мужу, возможно, даже знавшему англосаксонский язык, идею написать подобное «Поучение». В 1936 и 1939 гг. Б.Д.Греков, от­талкиваясь от вывода Алексеева, сказал, что «Поучение» князя «едва ли не навеянное на него соответствующими английскими образцами». О близости Сказания о призвании варягов к аналогичным западноевропей­ским сюжетам, в особенности, к известию Видукинда говорил в 1938 г. В.А.Пархоменко. «Уже это выявление литературного источника, — делился своими соооражениями исследователь, — ослабляет историческую цену сказания о призвании». В 1940 г. М.Н.Тихомиров свою точку зрения о легендарном характере Сказания аргументировал тем, что оно якобы буквально повторяет слова подобной англо-саксонской легенды59.

Приведенные настроения советских ученых довоенных лет в полной мере разделяла эмигрантская литература, ибо у них был один общий источник - дореволюционная историография. Так, Н.Т.Беляев в 1929 г. говорил, что летописец при составлении статей 859-862 гг. использовал, помимо новгородских преданий о норманне Рюрике и первых нор­манских северных княжествах, Видукинда Корвейского и «песенно-былинный материал придворных скальдов». Тогда же он предположил, что «не без ведома» фризов и норманнов в ПВЛ была вставлена инфор­мация об «Афетовом колене». В.А.Мошин в 1931 г. убеждал, что скан­динавский эпос «дал русским славянам несколько своих мотивов». В самой же варяжской легенде он видел бродячую легенду, сохранившуюся в разных вариациях у многих народов, где германский элемент участ­вовал в создании государства. На следующий год А.Л.Погодин выразил уверенность в том, что договор Игоря с греками 945 г. несет в себе следы знакомства со скандинавским языком60 (этот вывод, не мешает отметить, вскоре отверг Мошин61). Несколько позже Погодин утверждал, что «весь облик Олега варяжский, и скандинавские саги запомнили, разработали легендарный сюжет, сохраненный русской летописью», что в Киеве знали «древнесеверный язык». В 1943 г. Г.В.Вернадский указывал, что известия летописи об Олеге Вещем, включая рассказ о его смерти, имеют близкие параллели в скандинавской саге об Одде62.

Идея о прямом воздействии на литературу эпохи Киевской Руси анг­лосаксонских памятников получила в послевоенное время мощную под­держку в лице ведущих историков той поры. В 1940-х - 1970-х гг. В.В. Мавродин, кладя в основу своих рассуждений распространенное в науке мнение о существовании тесных связей династии русских князей и английского королевского дома, не сомневался, что при дворе Влади­мира Мономаха «могли оказаться английские барды, привезшие на бе­рега Днепра свой песенный материал». Исходя из этого допуска, он счи­тал, что в Киеве ХІ-ХІІ вв. были известны ирландское предание о при­звании трех братьев и аналогичное повествование Видукинда, которые, по его убеждению, «несомненно, послужили прототипом рассказа лето­писца, создавшего свое сказание под влиянием рассказов и песен англо­саксов Киевского двора». Напомнил историк и мысль о англосаксонских параллелях к «Поучению» Мономаха. В 1950-х - 1990-х гг. Б.А.Рыбаков рассматривал летописное известие о призвании варягов как пересказ ка­кого-то скандинавского сказания, как «ходячую легенду», характерную для всей Северной Европы, как повтор известного англосаксонского пре­дания. Его «переносчиком» на русскую почву ученый считал Мстислава

Владимировича, двор которого, заострял он внимание, был родственно близок тому, о котором писал Видукинд Корвейский: Мстислав - сын Владимира Мономаха и английской принцессы Гиты Гаральдовны, в первом браке был женат на шведской, «варяжской» принцессе Хрис­тине63. В 1963 г. польский историк Х.Ловмяньский также подчеркивал, что варяжская легенда содержит англосаксонский мотив «странствова­ния», попавший на Русь благодаря женитьбе Мономаха на Гите. В 1968 г. эту же идею повторил В.Т.Пашуто. В 1995 г. В.Я.Петрухин, сопоставив слова послов, призывавших варяжских князей на Русь, со словами бриттов, обращавшихся с аналогичной просьбой к саксам, заключил, что у этих формул призвания мог быть «общий эпический источник»64.

Параллельно с англосаксонской темой в советской науке широко оказалась задействована та, у истоков которой стояли М.П.Погодин и О.И.Сенковский (и которую активно пропагандировали в своих трудах иностранные и прежде всего скандинавские исследователи XX в.). В 1961 и 1965 гг. И.П. Шаскольский с высокой долей вероягности сказал о влия­нии на формирование Сказания о призвании варягов распространенного в шведском фольклоре сюжета о призвании трех братьев. В 1968 г. В.Т.Пашуто охарактеризовал Сказание как «внесенное из славянского или скандинавского эпоса в летопись XII в. и сомнительное во многих своих компонентах...». Вместе с тем он отметил отражение в русском фольклоре скандинавского эпоса, о чем говорит, полагал историк, сюжет с парусами в описании похода Олега на Византию, который наличествует и в скандинавских сагах. В 1973 г. М.А.Алпатов выразил твердую убежденность в том, что рассказ о добровольном призвании князей был создан самими же норманнами, знавшими новгородские порядки. В 1985 г. В.Я.Петрухин поделился мнением, что варяжская легенда была создана в смешанной скандинаво-славянской среде, что и объясняет, по его мнению, «скандинавоподобный» облик имен братьев Рюрика...»65.

В 1986 г. А.Н. Кирпичников, И.В.Дубов, Г.С.Лебедев говорили о су­ществовании общего фонда эпических сюжетов и образов, сложившегося в середине X в. «в смешанной, славяно-варяжской среде и по преиму­ществу на Руси», который лишь частично вошел в древнерусскую ли­тературу, оставив следы «прежде всего в новгородских летописях, в мень­шей мере в «Повести временных лет», где подвергался наибольшей переработке и систематизации в соответствии с киевской традицией». Тогда же они высказались в пользу «возможности существования не до­шедшего до нас, созданного на древнесеверном языке источника лето­писного «Сказания о призвании варягов»...», который бытовал в смешан­ной славянско-скандинавской среде и был затем искажен «в последую­щей письменной традиции». Полагая при этом, что летописной формуле «пояша по собе всю русь» в реконструируемом источнике «могло точно соответствовать нечто вроде allan гор, типа известных формул allan ledungr, allan abmenningr, в значении «все войско». И, как заключали ар­хеологи, скандинавский конунг, согласившись на роль служилого князя, «прибыл на службу, мобилизовав все доступные ему силы, куда входила и его личная дружина, и вооруженное ополчение для похода, «русь». Именно так понималось, не сомневались они, «первоначальное место и в летописи». Данное положение слово в слово воспроизвел в 1998 г. ис­торик И.Н.Данилевский. «Шведскую основу» в варяжской легенде видит ныне В.К.Зиборов, считая, что во второй половине XI в. могли бытовать на Руси два предания о Рюрике: родовое, связанное с одним из предков супруги Ярослава Мудрого шведки Ингигерды (ее деда Эрике Победонос­ном), и предание об основателе Ладоги. Эти два шведских предания ле­тописец использовал, создавая варяжскую легенду с целью обоснования первенства княжеской ветви, ведущей свое начало от Ингигерды66.

Предание о гибели Олега от коня, полагал в 1980 г. А.Н.Робинсон, было перенесено в скандинавские саги и превратилось в сказание о гибели норвежского витязя Орвар-Одда от его коня. В 1999 г. Е.А.Мель­никова, говоря о родстве сюжета о смерти героя «от коня» в древне­русской и древнескандинавских традициях, заключила, что возник он в среде норманских дружинников на Руси и лишь затем был перенесен ими в Скандинавию. Сказание о смерти Олега, по ее словам, утратило на Руси «ставшие непонятными скандинавские культово-ритуальные и магические элементы», сохранившиеся в его древнескандинавском варианте, увязанном с именем норвежского викинга Одда Стрелы, «наделенного многими чертами исторического князя Олега». Судя по сказанию о смерти русского князя, завершает Мельникова свои наблю­дения, он был скандинавским (возможно, норвежским) хёвдингом, предводителем одного из многочисленных скандинавских отрядов, приходивших в Восточную Европу в IX веке. По ее мнению, «в основе реконструкции летописцем русской истории» лежала дружинная тра­диция67, а состав дружины, как известно, определяли прежде всего варяги, в которых Мельникова видит исключительно скандинавов. С утверждением исследовательницы абсолютно перекликается вывод Р.Г.Скрынникова, что норманны на Руси слагали саги о своих героях викингах, которые не были записаны из-за отсутствия у них пись­менности. И хотя летописцы не знали саг, но при составлении своих трудов руководствовались дружинным эпосом и былинами, по заве­рениям Скрынникова, норманскими преданиями. Ибо в основе дру­жинного эпоса, утверждает он, лежали саги, сложенные норманнами-русами, и которые «превратились в славянские былины». Согласно Скрынникову, составители летописей находились в положении «при­дворных историографов»68, что, если учитывать скандинавское проис­хождение русской династии, на чем настаивает ученый, конечно, не могло бы не отразиться на главных положениях их трудов.