Вас приветствует солнцеликая Ялта!
Шрифт:
Вдруг откуда-то снизу донеслось собачье ворчание.
Колёка остановился.
Надставил ухо.
Откуда взяться собаке? Где она?
Старческое брюзжание шло от стены кухни, где три шиферных листа нависали дальше, чем все остальные. Под листами стояла кровать, огороженная простынями.
Колёка подошёл ближе, и тут из-под края простыни усталый голос собаки зазвенел рассерженным звоночком.
– Собачка! Ты чего ругаисси? – спросила Алёнка.
– Ну как не ругаться, ежли вы не понимаете простого вежливого слова! – укоризненно прошепелявил пёс Топа. – Ну чего совать нос, куда тебя не звали?
– Собачка
– Эка невидаль, – скучно сказал Топа. – Ты ещё брызни на улицу. Там тебя не слыхали.
Алёнка всерьёз приняла подсказку Топы.
Ветром слетела с Колёкиных плеч. Увеялась за почту, захлёбисто крича:
– У нас собачка разговаривает!.. У нас собачка разговаривает!!.. У нас собачка разговаривает!!!..
Ей не верили.
Люди учтиво обминали её, как вода камень.
7
Послушал Колёка, как затухал, удалялся голосок, надрывный, набухший от обиды, недоумения, и медово хохотнул. Притаённо спросил Топу:
– Ты как относишься к женскому вопросу?
– Разно… – уклончиво ответил Топа.
– Не понял, старина.
– Дело сугубо личное… Как-то трепать мужчинам не пристало…
Совестясь, Топа опустил мордочку на лапы.
– У! Какой ты цивильный нудяга! Под валенка шаешь?.. Небось, весь в разврате погряз? А? Ско-око было у тебя мадамей? Десяток? Два? Три?
– Совсем за беспутника держишь…
– А чё ты из себя целину строишь? Небось, выскочишь на Чехова, душа поет?! Скок там с хозяевами, скок так, без хозяев, носится-гуляет всяких сучонок?! Ти… Знай шьют хвостами… И отецественные, и импортные… Импортняжку в деле знавал? Не обмахивайся хвостиной, развраткин! Ответ точный подавай сюда!
– Знавал… Грешен… Парижаночка… За что и понёс наказание… – поувял Топа и показал лапой на верхнюю челюсть козырёчком нависала. – Зуб на зуб после того не приходит.
– Э-э-э! Шалунелла! А я царапаю бедну голову, всё гадаю, а чего это Топа шепелявит, как старичина. А оно вона вынь-подай что! Пострадамши за любовь! Шерше ля фам!
– Пострадал… – потупился Топа.
Топа решил, что Колёка всё равно вырвет клещами признание. Начал без охоты рассказывать:
– Толкуй, кто откуль, а мы все здешние… У нас в Ялте как? Как везде… На какую глаз положил, та и твоя… Неотразимый Топа… Ну… Наши кобельки липнут к заезжим сучонкам. А наши ялтински дамульки вечно в трансе… В трауре Мы за своим бежим-с к «Ореанде», к «Массандре», к «Ялте». Это гостиницы… Ждём-с, как пойдут на фланёж импортные. И наши сучонки ждут. Авось, и ими возгорится какой залётный инвалид-старикашулечка. Да редкий импортник кинет худую косточку и писец… Тоскливый пост…
Я одну у «Ореанды» присмотрел. Ладненькая такая… Беленькая. Чистёха. Вышак!.. Прогуливала своих хозяев, сама сидючи у тощей, некормлёной хозяйки на руках. О как!
А надо сказать, мою вертихвостку из десятку не выбросишь. Бела как сметана… Так бы и съел… Хороша-а… Хор-роша-а… Чего уж там… Есть на что из-под лапки посмотреть… [10] е-есть… Обрадовался я ей, как блину в сметане…
До сих пор удивляюсь… Меня тогда подивило – у неё на лапках тряпичные цветные калошики. Чтоб не пожгла
свои ходульки на ялтинском асфальте.10
Из-под ручки посмотреть – очень красивая.
Допёр я это и меня взбесило.
Я всю жизнь бегаю босиком и ничего. А то на! С парохода заявилась в калошах!
Со злым достоинством позвал я её.
а она своих хозяев в своём капризе, видать, держит. Что захочет, то и вьёт. Верёвки из них вьёт. Они ей всё позволяют.
Ну, позвал я. Она безразговорочно и заверти, заиграй хвостом. Мол, пустите скорей!
А видок у меня не импортный. Весь я, зауморыш, ободранный, грязный. Век нестиранный.
Они ей учительно говорят:
«Мы тебя, Жанетточка, пускаем. Видит Бог, верим твоему благоразумию. Будь осторожна. Ты у нас девочка! Не забывай! Не будь пустошкой!»
Стало мне тошнёхонько.
Кого-то на руках по Парижам носят. А тут одни пинки не успеваешь подбирать. Ну, думаю, отыграюсь я на парижаночке.
Ласками-нежностями завлекаю к себе в сарайку, что вам сдали, – все собаки сильны у себя во дворе, – а парижане вдогонку чешут фокстротом. Упрели. Отстали. Нас не видно – прихватили след и уже по следу по нашему жгут в поте. В перепуге. Куда затартает? В какую темь? Что утворит? Что скуражит?
Е-есть над чем покумекать…
Ну, подвёл я свою парижаночку к своей обтёрханной дверке, носом тырк в дощечку. Дощечка в двери была на маленьких петлях. Закрывала лаз. Всё Мельничиха сделала, как я просил. Ну, дощечка приподнялась. Под неё в лаз беспрепятственно галантно пропускаю первой даму. Следом и сам.
А хозяева и останься с носом на улице.
На коленях зовут свою Жанеточку образумиться, пока не поздно ещё. Христом-Богом умоляют покинуть занюханного ухажёрика. Меня!
Да куда! Я своего не теряю. Знай тыдык-тыдык! Тыдык-тыдык!..
– Извините! Я уходом от вас ушла! [11] – моими словами отвечает за дверь, на волю, моя сладкая алюрка.
Моя парижаночка от счастья взлаивает… Вишь, как расхорошохонько-то ей стало, как я из неё девочку-то вынул. Тонну горя с плеч!
Ну, наголубились мы вдостале, наигрались до дуру. Пора и по хатам.
Можно б было, как делают все кобели. Пихнул завлекалочку по заднюшке в лаз, а сам дома барином валяйся. В безопасности.
А я не мог не проводить её до «Ореанды».
11
Уходом уходить – выходить замуж без согласия родителей.
Ночь. А ну какой псих прилипнет. И хозяева её в слезах увеялись как назло.
Понятно, я следом на воляшку за парижаночкой за своей.
А хозяева-хваты тут как тут. Притаились за углом…
Поймал Топа молнию…
Гмг… Коли быть собаке битой, найдётся и палка. А меня и без палки… Не огляделся, с порохом на спине полез в огонь…
Сам меня о-оп, о-оп лаковой острой туфлей по мордасам, по мордасам.
Кажется, мои зубки горохом просыпались по асфальту…
Поймавши пенделя, я сразу отключился, потерял сознание. И больно не было…