Василий Теркин. Стихотворения. Поэмы

Его поздняя лирика проникнута мыслью о долге художника быть верным правде, безбоязненно идти избранной дорогой – и «с тропы своей ни в чем не соступая, не отступая – быть самим собой».

Вся суть в одном-единственном завете: То, что скажу, до времени тая, Я это знаю лучше всех на свете — Живых и мертвых, – знаю только я. Сказать то слово никому другому Я никогда бы ни за что не мог Передоверить. За свое в ответе, Я об одном при жизни хлопочу: О том, что знаю лучше всех на свете, Сказать хочу. И так, как я хочу.

Есть в этой лирике Твардовского победительная и, как доказало будущее время, вполне оправдавшаяся уверенность, что «все минется, а правда останется», уверенность, высказанная им однажды с почти мудрым лукавством, что «время, скорое на расправу… не в силах сладить с чем, подумаешь! – со стишком»:

Уж оно его так и этак Норовит забвенью предать И о том объявить в газетах И по радио… Глядь-поглядь, За каким-то минучим сроком — И у времени с языка Вдруг срывается ненароком Из того же стишка — Строка.

«Одним Теркиным я не выговорюсь», – писал Твардовский в годы войны. Однако не «выговорился» он, по собственному ощущению, даже всей своей поэзией. «3а этими ямбами и хореями, – сказано в статье «Как был написан «Василий Теркин» (1951), – оставалась где-то втуне, существовала только для меня – и своеобразная живая манера речи кузнеца Пулькина (из одноименного стихотворения. – А. Турков ) или летчика Трусова, и шутки, и повадки, и ухватки других героев в натуре».

Александр Трифонович не раз шутливо уверял, что он, в сущности, прозаик, и с ранних лет пробовал себя в очерках.

И вот так же, как было с «Теркиным», стремление передать то, что «оставалось втуне», показать все «варево» жизни, породило и в его прозе «книгу без начала, без конца», без особого сюжета, впрочем, правде не во вред – «Родина и чужбина».

Она состоит не только из вполне оконченных очерков и рассказов, но и из часто небольших, но весьма примечательных записей «тоже, как сказано в «Книге про бойца», «заносил в свою тетрадку строки, жившие вразброс»!

Мало того, что здесь порой возникали «зерна» сюжетных линий: «Теркина» и «Дома у дороги» (сравните, к примеру, историю новой худолеевской избы в очерке «В родных местах» с главой о возвращении Андрея Синцова домой). Проза поэта драгоценна сама по себе.

Почти в каждой из самых немногословных записей проявились свойственные автору глубина и обостренность восприятия жизни в любых ее проявлениях. Порой какое-нибудь лицо выхвачено, высвечено буквально на миг, и такое лицо, что уже не забудешь.

В бою за деревню на родной поэту Смоленщине «с десяток наших бойцов отбивали контратаки, уже многие ранены… бабы и дети в голос ревут, прощаясь с жизнью». И вот «молоденький лейтенант, весь в поту, в саже и в крови, без пилотки, то и дело повторял с предупредительностью человека, который отвечает за наведение порядка: – Минуточку, мамаша, сейчас освободим, одну минуточку…»

У партизанки по прозвищу Костя «на счету» шесть взорванных вражеских эшелонов, а в награду за подвиги… поцелуй неизвестного командиршей, усталой и сонной (сладостно томящее девушку воспоминание…).

Освобожденные из немецкой неволи и возвращающиеся домой люди, по горестным словам автора, бредут к обгорелый трубам, к пепелищам, к незажитому горю, которого многие из них еще целиком и не представляют себе, какое оно там ждет их». И как это снова близко и к главе «Про солдата-сироту, и к «Дому у дороги»!

Но даже переживший войну в родном селе старик «сидел возле избушки, срубленной из бревен, на которых еще видна была окопная глина (какого же труда стоило ему это «строительство»?!). И при всей поразительной безунывности в чудаковатой обаятельности этого «мирового деда» (как окрестил его проезжий шофер), до «чего же он обездолен, на что ни глянь: «На нем были солдатский ватник и штаны из маскировочной материи с зелено-желтыми разводами. Он сосал трубку, чашечка которой представляла собой срез патрона от крупнокалиберного пулемета».

Бесконечно жаль, что Александру Трифоновичу не суждено было осуществить свои новые «прозаические» замыслы. А ведь кроме «Пана» были и другие чрезвычайно интересные в рабочей тетради; «…Совершу кругосветное путешествие по воде, – говорится в рабочей тетради 1966 года, – и запишу всё по-манновски со всякими отвлечениями» и т. п.

То есть в духе любимого немецкого писателя Томаса Манна, многочисленные выписки из чьих книг и чье имя неоднократно встречается в этих тетрадях.

«В нее смотрелось пол-России…» – сказал однажды Твардовский о Волге, чьи волны как бы несут «краев несчетных отраженье».

И не справедливы ли эти слова по отношению к его собственному творчеству, запечатлевшему столько лиц, событий и судеб?

Андрей Турков

Стихотворения

Родная картина

Куда ни глянь – открытые для взора, Бегут поля в полосках межевых… Серебряными блюдами – озера Расставлены в прогалинах сырых… Ничуть не подрастающий сосонник Засыпал редко луговую даль… Здесь, словно резвые и молодые кони, Промчались детские мои года… У кладбища, сгущаясь синим бором, Сосонник говорлив и жутко тих… Болота… И болотные озера Серебряными блюдами на них.

<1927>

Яблоки

Спать и слышать яблока паденье Сторожу садовому наказ. Сторожу за ревность платят деньги, Говоря об этом всякий раз. Сторожа, укрывшись в шалаши, Ожидают воровской души. По малейшему ночному звуку, Захватив тотчас берданку в руку, В темноту бегут по одному, Наклонясь от сучьев, как в дыму. Днем они осматривают сад. Может, яблоки считают: все ли? Может, смотрят – так ли все висят, Как вчера на веточках висели. Сад смотреть – заняться больше нечем, Кроме разговоров и махорки. Вот и смотрят, пробуют подпорки, Словно в церкви поправляют свечи. Да, по осени бывает случай — Груза не выдерживают сучья. И тогда, понятно, сторожа За увечье дерева дрожат. Строго отвечают перед каждым Из артельщиков – своих же граждан. Настрого блюдутся сторожами Яблок дорогие урожаи. …Каждый год – который год подряд — Открывается на праздник сад. Со знаменами, с толпой нарядной, С духовою музыкой парадной. Председатель говорит, а рядом Появляется второй оратор. Это – представитель городской, Машет он уверенно рукой. И рукою этою берет Только что упавший плод. Яблоко ворочает рука. И внимателен оратор так, Словно хочет видеть червяка, Что бывает в яблоке червяк. За оратором в одном порядке Все берут какой угодно сорт: Хочешь сладких, хочешь кисло-сладких, Можешь бабушкино и апорт. Кое-кто вздыхает огорченно, Думая о яблоках печеных… Все едят на месте, но любой При желанье может взять с собой. …Хочется представить напоследки, Что, возможно, в этот час в саду На виду, Облегченные, приподнимались ветки.

1929

Снег стает, отойдет земля

Снег стает, отойдет земля, Прокатится громок густой. Дождь теплый хлынет на поля И смоет клочья пены снеговой. Запахнет тополем волнующе. Вздыхаешь, говоришь: – Весна… — Но ждешь, но думаешь, Что пережил не всю еще Весну, какая быть должна.

1932

Разлив Днепра

Широко разлился Днепр. Ни конца, ни края нет. Затопил берега, Заливные луга. Затопил Приднепровье, Низкорослые кусты. И пошли, пошли с верховья На Смоленск – плоты.

1933