Васюган — река удачи

— Не завхоз я, — огрызнулся дизелист, продолжая подниматься на носках и резко ударять пятками о землю.

Однако к вечеру дверь была навешена на новые шарниры.

Как-то повариха Нина заглянула в балок, где жил Складнев, и замерла от неожиданности. Повернув лицо к зеркалу, висевшему слева над кроватью, парень корчил дикие рожи. Девушка в испуге отпрянула.

«Псих, шизик», — решила она, но вспомнив, зачем сюда шла, вернулась в балок. Надо было наточить нож для мясорубки. Она его держала в потном кулачке. Нина просунула голову в дверной проем и громко закашляла. Владлен встретил ее такой задорной улыбкой, что у гостьи от ясного, зажигательного взгляда даже колотнулось сердце.

«Да он ли сейчас гримасничал перед зеркалом?» — усомнилась повариха.

Выслушав просьбу, Владлен взял из дрожащих пальцев Нины стальную вертушечку с квадратным отверстием в центре, пощупал тупые грани ножа.

— Бу сделано! За такую работенку потребую с общепита лишнюю котлету или добавочный гуляш… бесплатно.

— Владька, че ты сейчас перед моим приходом делал?

— Как че, улыбался.

— Перед зеркалом?.. Ты, случаем, на психе в Томске не лечился?

— А-а-а, подсмотрела! — не смутился Владлен. — Это я делаю массаж лица по известной системе академика Микулина. Знаешь такого?.. Стыдись! Великий конструктор авиадвигателей. Молодчага! Захотел старости под дых дать и дал. Опроверг грустную поговорку «старость не радость». Живи по сто системе, занимайся лечебной физкультурой, и дряхлость поборешь. Вот ты, наверно, огуречную кожуру прикладываешь к лицу, чтоб морщин не водилось? Кремы разные при меняешь, пудры? Че-пу-ха! Ты погримасничай минут пять-семь в день. Вспомни, как в школе рожи друг другу строили.

— Я не корчила — тихая была… да и училась мало — шесть лет.

— Что так?

— На работу пошла. Мама болела. Силы на ферме подорвала. Безотказная. Нынче таким особенно трудно. Я ей всегда помогала. То соломки телятам постелишь, то загородки побелишь. Халаты дояркам стирала, подойники мыла, фляги, полы скребла в телятнике. Я их, теляточек ушастеньких, страсть как люблю. Бывало, только иду, они уже начинают жалобно взмыкивать, обиды свои высказывают, просьбы. Так бы и расцеловала их всех в мордашки пупырчатые.

— Нин, лучше меня расцелуй. Ни одной пупырышки на роже.

— Ну тебя!.. Ты нож наточи поострее да побыстрее, надо успеть мясо перекрутить.

— Бу сделано!.. Нинок, ты про мою лицевую зарядку никому не говори. За дурачка посчитают.

Но в бригаде и без поварихи узнали о последователе микулинского учения. Однажды Пахомов сказал ему:

— Правильно делаешь, Владлен, себя на прокорм лени не отдаешь. Книгу об активном долголетии и я читал. Про бани русские и все такое прочее. Автор там приводит цитату из летописи мудрого Нестора. Дай бог памяти… Ага, вспомнил. Вот как летописец о наших предках-парильщиках высказался: «Возьмут ветвие (понимай: веники) и начнут ся бити… и облиются водою студеною и та ко живут…»

— И тако живут, — поддакнул дизелист, удивляясь цепкой памяти старшего товарища по буровому оружию.

— И неплохо жили, — согласился мастер. — Сейчас почему так сильно рекламируют спорт? Призывают бороться с леностью мышц? Люди сумели взнуздать машины, моторы, сами только покрикивают на них. Если работенка под руками имеется — к чему руками на физзарядке махать, пританцовывать на земле?!

— Че опять для Складнева нашел? — поняв хитрость Ивана Герасимовича, спросил здоровяк, уперев мускулистые руки в гладкие лоснящиеся бока.

Мастер понял, что под шумок можно заложить парню работенку покрепче.

— Проследил я — цемент как попало разгрузили.

Извлеки, братец, пользу: склади мешки аккуратно, прикрой.

— Извольте, сударь! Для блага буровой сделаю, — неожиданно быстро согласился Владлен.

Так постепенно крепла привязанность мастера к «полковнику технической службы».

Владлен прижимал ломиком плаху. Она даже не шелохнулась под резкими ударами острого топора.

— Будет у нас двухэтажная лежневка! — радовался Пахомов. — Заякорим ее — станет Обь облизываться, да не укусит. Я научен горьким опытом. Однажды Обь перехитрила меня, чуть не поломала мостки. Не догадался расчалки натянуть, старые траки вместо якорей бросить в нескольких местах. Беда сразу о всех промашках напомнит.

3

Волны у берега на миг-другой утихали, будто прислушиваясь к словам человека: что же о них говорят? Майский леденящий ветер, обретая новую прыть, взбугривал охряписто-серую массу, и она походила на грубую глиняную лепнину.

Бельевой веревкой провисла над конторкой антенна. От гудящего ветра не слышно было ее постоянного стенания. Повернувшись лицом в северную сторону, Пахомов уперся правой рукой в топорище, затяжно вздохнул. Такого углубленного в себя взгляда мне еще не удавалось подметить на лице мастера. Взгляд был отрешенный от мелких земных нужд, от буровой, лежневки, к которой все равно подберется мутная вода. Человек смотрел на широкоформатную Обь, на небесный припай у горизонта, не замечая того, что вокруг. Складнев задал мастеру вопрос, но ответа не получил. Да мастер, по-видимому, и не расслышал вопроса. Находят иногда на человека временная глухота и ослепление, их порождают тяжелые думы о чем-то.

Там, куда смотрел Иван Герасимович, находился город Стрежевой — Большая земля. Там были управления, тресты, дома с просторными лоджиями, детские сады, школы — все, без чего не могут жить люди, обустраивающие неприветливую на первый взгляд нарымскую землю. Люди как бы взяли поручительство застроить пустующие просторы и неукоснительно его выполняют. Северяне расшивают болота и урманы лентами бетонных и гравийных дорог. Возводят жилые поселки. Монтируют станки-качалки, дожимные насосные станции. Кивая людям и трудной земле, станки-качалки не убаюкивают ее, наоборот, не дают ей спать.

Тень задумчивости растаяла, в глазах Пахомова зажегся спокойный свет.

Оказалось, что у бурового мастера сильно болеет восьмилетняя дочка. Майя родилась слабенькой, плаксивой. Румянец редко окрашивал ее щеки. Часто в тельце девочки бился такой слабый огонек жизни, что родители опасались, выживет ли она вообще.

Мы с Пахомовым долго не могли уснуть в ту майскую неспокойную ночь. Белые северные ночи только начали набирать силу. Не будь ненастья, свет погулял бы еще над разливами, над временным поселением буровиков. Но тучи плотно зашторили все небо. Лишь в редкие отдушины струисто лились белые полосы.

Обь расправлялась с землей по-свойски. В наступающей темноте были отчетливее слышны набеги неусыпных воли. Казалось, настырная вода успела подобраться под бок зеленого вагончика и монотонно бьётся в металлическую обшивку, проверяя ее на прочность.

Многоснежная зима, поздняя весна с обильными осадками сотворили многоводье на радость рыбе и на горе людям. Плавильные цеха природы долго и усердно растапливали высокие сугробы, толстые льды на больших и малых реках. Вода обрела подвижность, живучесть, силу, породила бесчисленные затопи. И хозяйничает, где хочет, Обь — в низкоберегих поселках, на поскотинах, на огородах. Вода успевала побывать там, где монтируют блочно-кустовые насосные станции, прокладывают выкидные линии нефтепровода, строят дороги. Река спешит успеть везде. Торопится посмотреть, что же натворили пришельцы в этом когда-то пустынном крае.

Пахомов покрутил рычажок транзистора. Красная стрелка остановилась напротив четко написанного слова «Москва». Передавали скрипичный концерт Паганини. Мы находились во власти то запальчивых, то нежно льющихся звуков. Когда концерт закончился, Иван Герасимович сожалеюще вздохнул:

— Люблю скрипку… нежная у нее душа. Ни один инструмент не сравнится с ней по силе музыкального воздействия на человека… Слушаю, и всплывают воспоминания разные… рельефнее проступает прожитое время. Вот лежу и дочку вижу, как она, бедненькая, на больничной кроватке мучается. Приду к ней, она так укорно-укорно на меня смотрит. Заплакала раз: «Па-ап, возьми меня отсюда». Сжал зубы. Не хочу слабость отцовскую показывать. Сдержался. Приду домой из больницы, уставлюсь на корешки книг, как на иконы, сплету пальцы и молюсь: «Господи! В чем провинился я? Неужели ты мстишь за гнезда, разоренные в детстве? Неужто разоришь мое, так трудно свитое гнездо?» Знаю, что никто мольбу мою не услышит, но шепчу и шепчу…