Васюган — река удачи

— Усь, Грач, усь! — подбадривал кобеля хозяин, но лайка не понимала, что от нее хотят, не играла роль «для искусства». Грач отбежал к пеньку и без всякого конфуза поднял заднюю правую ногу. Выражение умных сургучных глаз говорило: «Ваша затея не для меня». Пес взвизгнул и слегка потявкал после того, как оператор больно потрепал его за ушами.

— Стреляйте, Терентий Спиридоныч, — перепутав имя и отчество соболятника, выкрикнул оператор, и камера застрекотала возле его виска.

Сухушин поднял тозовку, по привычке прицелился в соболий глаз, да вспомнил предостережение жены: бусину мою не пореши. «А ведь верно… жалко… хорошая бусина, под жемчуг». Но было поздно: сработал инстинкт — яркое соболье око разлетелось вдребезги. Сраженный метким выстрелом соболь упал с ветки и весь хвост, насаженный на медный каркас, утонул в рыхлом сугробе. Дважды убитый зверек воткнулся в снег стоймя. Он стоял, как вылезший из норки суслик, жалостливо подогнув передние сморщенные лапки. Теперь Грач не мог пережить собачьего волнения и азарта. Он налетел на ватного истуканчика, вдавил в рыхлый снег и победно лег на меховую бутафорию шерстистым брюхом. Камера трещала вовсю. Довольный кинооператор сглотнул скопившуюся во рту слюну.

Киносюжета промысловик не видел: охотился в своих обширных владениях. Возвратясь из тайги, встретил соседа — щуплого, горбоносого мужика. Он поведал восхищенно:

— В кино тебя, Спиря, казали — весь поселок смотрел… эк ловко ты ссадил соболька! Хотел он, шельмец, раненый удрать, да твой Грач — не промах кобель: прижучил в сугробе…

Жена зудила:

— Покупай новые бусы.

Сухушин вышел в сени, занес мешок. Вытащил крупную связку собольих, беличьих шкурок. Надел жене на шею.

— Дороже этой нитки бус я тебе, Марусенька, подарить не смогу.

Не шов, а ров

Мастер Вячеслав Гайдин перед обеденным перерывом пригласил электрогазосварщика Пуховикова в вагончик-конторку. Развернул клочок бумаги и положил рядышком на узкий стол сигаретный окурок и не до конца сожженный электрод.

— Что видишь, Вася? — спросил мастер недоуменного рабочего.

Тот заморгал красными, воспаленными глазами и понял все.

— Вот так и получается: свою сигарету почти до фильтра искурил, а государственный электрод бросил «недокуренным». Как же мы собираемся два дня в году работать на сэкономленном материале?!

— Электроды сыроватые, — оправдывался сварщик.

— Ты их хоть под подушкой суши, но сжигай до конца. А швы вертикальные какие у тебя получаются?! Me шов — ров настоящий: по краям подтеки, середина шва в ложбинках и ухабах. Начнешь молотком шлак сбивать — капли металла дождем сыплются. Где можно одним электродом обойтись, у тебя полтора-два уходит.

— Научусь… какие годы…

— Тебе надо было в профучилище учиться. Здесь работа требуется. Говорят, ты в спорте преуспевал, за держатель и резак редко брался… вот и итог. Пойдем-ка со мной.

Гайдин повел сварщика на объект, где стояли близко друг от друга многокубовые прямостенные емкости. Вставил в держатель недоиспользованный электрод, поднес к глазам щиток, стал наращивать шов. Ослепительное пламя озарило сварочный аппарат, переплетение труб под высоким потолком, широкие окна цеха, брезентовую робу молодого рабочего. С минуту бесновалось это залетевшее в цех солнце. Мастер передал щиток хозяину. Оба смотрели на угол емкости, где недавно кипел металл. Рядом с рваным, некрасивым швом Пуховикова красовался хоть и короткий, но до удивления ровный и аккуратный валок, Василий не выдержал, с восхищением и завистью произнес:

— Каллиграфно получилось! У нас даже мастер производственного обучения не так красиво строчил.

— Вот смотри, Василий, ты не кусочек металла на бетонный пол бросил — пять сантиметров шва не за понюх табака швырнул… Подбери с пола все щедрые электродные окурки. Хоть и некогда мне — заботы партгрупорга одолевают, заочно в институте учусь, — но что поделаешь, буду с тобой после работы по часочку практически заниматься. Надо ведь и тебе сварочную каллиграфию вырабатывать.

По кромке бездны

Сидим в теплом, настолько затуманенном от курева балке, что не только топор можно вешать: подними колун на уровень груди и клади его смело на любой сизо-голубой ворох дыма. Бледнолицый, прыщеватый лэповец Захаренко шумным выдохом студит в кружке горячий крепкий чай. Рассуждает:

— Если археологи лет этак через пятьсот будут производить раскопки на Васюганье, они наверняка отыщут мои резиновые сапоги. Утопли они в болоте в прошлом году. Еле сам выбрался из трясины.

— Археологам, помимо твоих старых сапог, будет что искать у нас, — подключается к разговору Баландин. Его приятели называют «человеком-обезьяной» за воздушные выкрутасы на опорах и проводах. — Васюган положил «на хранение» в жидкий торф тягачи, бульдозеры, трубы, машины. Извлеки-ка все из болотных недр — будет работенка сталеплавильным заводам. Ехал как-то по зимнику, смотрю: в стороне от дороги торчит из-под неглубокого снега выхлопная труба бульдозера, как перископ «подземной лодки». Возвращаюсь — ее уже газорезкой чиркнули под корень. Парни говорят: начальство приказало. Пусть, дескать, труба глаза не мозолит. Коли похоронена техника, так нечего «крышку гроба» наружу выставлять. И верно: ведь не каждого утопленника из болота вызволишь.

Захаренко пьет чай, смотрит в заиндевелое окно.

— Всем зима сибирская хороша, да только век долгий: трещит-пищит, а живет аж до мая.

— Украйну милую вспомнил?!

— Эх, Баландин! Вспоминай не вспоминай, а раз взял в жены бабу жгучую — Сибирь, теперь не разведусь. Глядишь, в Стрежевом и серебряную свадьбу справлять с ней придется. Приеду на юг, погреюсь, запасусь теплом и вертаюсь.

— В прошлом году в Пицунде отдыхал?

— Ага. На озеро Рицу ездил. Пещеры осматривал.

— Шашлыков наелся, пещерный человек? — спрашивает приятель Милованов, выпуская из широких ноздрей по охапке дыма. — Или мамонтовую кость глодал?

— Шашлыки — само собой. В совокупности, наверно, барашка два приголубил… Ну и отчаянные же шофера-абхазцы! Мчатся по горным дорогам, будто перед ними широкая магистраль. Там дороги походят на приклеенные к скалам солдатские ремни. Болтаются они над пропастями, где врастяжку, где вскрутку. Вез нас молодой черноусый лихач. Поворот крутущий, внизу, как в преисподней, речушка какая-то блестит, кустарники непролазные. Нежелательно, думаю, на эту перину рухнуть… годы молодые, пожить охота… Усач на повороте скорость совсем по сбавляет. Более того — тараторит без умолку с какой-то кудрявой девахой, опустил баранку да показывает ей пальцами, какие у него в саду крупные апельсины растут.

— Это что?! — перебивает Баландин. — У нас на стройке в Ангарске монтажник был с чудной фамилией Ниппель, так он умудрялся на сорокаметровой высоте стойку на руках делать. Балка узкая, ни слева ни справа опоры нет. Встанет на руки, чуток пройдется, да еще для форсу длинными ногами в воздухе ножницы сделает. Дважды его за такие фокусы премиальных лишали, тринадцатую зарплату не начисляли, разбирали на собрании. «Ничего, — говорит, — поделать с собой не могу. Для меня риск — тот же стакан водки… так и тянет по кромочке бездны походить. Пушкина разве не знаете: «Есть упоение в бою и бездны мрачной на краю…». Вот вам современный фаталист.

Человек-обезьяна вышел из балка, Захаренко проводил его уважительным взглядом, хмыкнул.

— Если кого надо считать рисковым человеком, так это нашего Баландина. Ведь он с одной опоры на другую по проводам перебирается. Идет по одному туго натянутому проводу, как по канату, за другой руками держится.

— Этот риск проводоходца оправдать можно, — заступается Милованов. — От нас скорейшего ввода линий электропередачи требуют. Вот и приходится иногда для сокращения минут воздушным трюкачеством заниматься. А каскадер бы из нашего Баландина отличный вышел…