Ватага. Император: Император. Освободитель. Сюзерен. Мятеж

– Говорю же вам – немец!

– Ага, ага, немец, значит, – пан Свободек азартно потер руки и кивнул писарю.

Тот заскрипел пером, старательно выводя буквы чешской грамоты, появившейся в стране благодаря все тому же профессору Гусу, который – как позже Лютер – перевел Библию на чешский язык, попутно заложив основы национальной грамматики.

Почему Свободек не писал сам? Ведь грамотен же? Почему скрывал свое образование… Ладно, пусть не скрывал со всей тщательностью, но не афишировал. А не писал сам, потому что – «не царское это дело», пусть все люди равны, но некоторые равнее других. И то подчеркнуть надо, чтоб всякое быдло свое место знало.

Наверное, именно так – в меру цинично и, в принципе, вполне разумно, и рассуждал «замполит»… впрочем, очень может быть, у него имелись и какие-то иные резоны, Вожников пока не мог их точно установить, хотя и прилагал к тому все старания.

– Думаю, этого Пржемека надо казнить, – выступил вечером на собрании командиров пан Свободек. – В эти его сказки насчет друга немца я что-то слабо верю. А вы, уважаемые?

– Я тоже не верю, – угрюмо кивнул Прокоп Большой.

– Однако прямых доказательств предательства сотника нет! – сидевший на краю тяжелой скамьи князь задумчиво покачал головой.

Собрание, естественно, проводилось в пивной, коих в городе Табор имелось просто невообразимое количество, правда, ради такого случая хозяин – истинный таборит! – выгнал всю прочую публику, так сказать, закрыл кафе на заказ.

– Да надо бы разобраться, – поддержал князя усач-канонир – командир артиллеристов.

Пан Свободек желчно покривился:

– А что разбираться-то? Ну, можно, конечно, сотника и пытать – да к чему, когда и так все ясно! Ну вот видно же, что врет!

– А зачем он тогда к нам пришел? – парировал канонир. – Мог бы ведь и у крестоносцев остаться или куда-то бы подался еще.

– Так крестоносцы его обратно сюда и послали – соглядатаем!

– Ага, послали… а легенду получше им было не придумать?

– Какую еще легенду?

– Ну, сказку, как вы называете, – пояснил князь. – Могли бы и что-нибудь более правдоподобное сообразить. Потому думаю – вряд ли врет сотник. Слишком уж невыгодную для себя картину рисует.

Прокоп Большой сердито сверкнул глазами:

– Да и черт с ним, с этим сотником. Казнить – и дело с концом – будем еще тут на него время тратить!

– Да, казнить, поддерживаю, – согласно кивнул «замполит». – Кто против нашего с паном Прокопом слова?

Вожников про себя усмехнулся: а ведь хорошо загнул пройдоха! А ну-ка, кто против советской власти? Нету таких? Вот то-то.

Однако против неожиданно выступил усатый канонир и еще несколько уважаемых в войске панов, которых, подумав, поддержал и князь. Таким образом, большинством голосов было принято решение подозреваемого в измене пока не казнить, а подержать в подвале до приезда воеводы, с которым отправились еще двое сотников, таким образом, лишив революционное собрание целых трех голосов.

– Да, подождем воеводы, – тряхнул головой канонир. – А там снова соберемся и уж окончательно все решим.

Согласился с тем и Прокоп Большой… или Великий, перекрестил всех – он все же был когда-то священником, да и сейчас не слагал с себя сана – и, надев на голову шапку, покинул пивную.

Кое-кто из отцов-командиров остался пить пиво, большинство же ушло, в том числе и князь, догнавший Прокопа на углу узкой улицы и испросивший разрешение «поработать» с подозреваемым.

– Поработай, поработай, сын мой, – неожиданно добродушно усмехнулся таборитский вождь. – Смотри только, насмерть его не запытай, а то знаю я вас, русских.

Кто бы говорил!

Поблагодарив Прокопа, Егор простился с ним и, свернув в проулок, зашагал к постоялому двору, в подвале которого и томился незадачливый возвращенец сотник. Томился. Впрочем, вполне комфортно – копна сухой соломы, бочонок пива, свечечка. Видать, сотоварищи «согревали» или симпатичная вдовушка – хозяйка постоялого двора Вржегла.

– Рассказывай еще раз все, и в подробностях, – усевшись на прихваченную с собою скамеечку, приказал Вожников. – Все точно припоминай, даже любую мелочь.

– Ох-ох-ох, – пан Ярослав почесал всклокоченную шевелюру и грустно улыбнулся. – Видать, плохи мои дела. А все же не жалею, что сюда пришел – куда мне еще податься?

– Плохи, не плохи – разберемся, – заверил князь. – Ну, хватит уже предисловий, говори… желательно бы по-немецки – можешь?

– Я же в Праге жил!

– Ну, вот и славненько.

Кое-что в рассказе бедолаги сотника Вожникова зацепило – купцы, с которыми ехал (да не доехал) в Жатец пан Ярослав, говорили о каких-то письмах, которых надо обязательно передавать лично в руки благородному рыцарю Гуго фон Раузе, мол, пару раз перепутали, не передали, так рыцарь пригрозил выгнать из лагеря всех маркитантов.

Наверное, Егор и пропустил бы сие мимо ушей, да вот спросил просто так, для смеху, разговор поддержать – что же, мол, благородный рыцарь грамоту знает?

– Выходит, знает, – развел руками Гржимек. – Но я про него ничего не могу рассказать – не видел даже. Нет, в бою-то, верно, видал, но…

– Ну, надо же – грамотный немецкий рыцарь. Деревянное железо!

Посмеявшись, князь принялся расспрашивать о лагере крестоносцев, о герре Штальке, да и устроенной врагами засадой поинтересоваться не забыл. Сотник все пересказал старательно, правда, ничего нового к уже известному не добавил, что вызвало явное сожаление князя, где-то в глубине душе все же лелеявшего надежду узнать кое-что большее. Увы!

Написанное на лице Егора разочарование было столь искренним, что посочувствовал даже подозреваемый:

– Ну уж, пане, все что знал, рассказал, до самой последней мелочи. Не знаю, уж и о чем еще говорить?

– О письмах, – махнул рукой князь. – Тех, что упоминали купцы. От кого фон Раузе их получал?

– Этого они не говорили. С оказией где-то передавали, мол, в Жатец… но в Жатец не все следовало письма везти.

– Это я понял. Так какие – рыцарю?

– Не знаю, пане, – Гржимек огорченно вздохнул. – И рад бы помочь, но… увы. Они ведь так, промеж собою трепались от нечего делать – то про одно, то про другое… Ох ты ж! – сонник вдруг встрепенулся, вздрогнул. – Печати там должны быть какого-то заметного цвета… то ли желтый воск, то ли красный… или желто-красный разве…

– Может, оранжевый? Как закатное солнце.

– Как вы сказали, пан?

Егор спрятал улыбку: оранжа – апельсина – в Чехии, похоже, еще не знали.

– Говорю – желто-красный.

– Да-да! – закивал подозреваемый. – Теперь вспомнил – так они и говорили: желто-красный.

Простившись с бедолагой сотником, князь в задумчивости отправился к себе и, не раздеваясь, улегся на ложе. Не спал, все размышлял об услышанном, что-то сопоставлял, даже, запалив свечу, рисовал пером какие-то схемы.