Вавилон
Шрифт:
— Теперь ты убедился, царь? — воскликнул Набусардар с укором.
— Не тревожься, князь. Исме-Адад наверняка покарает подлых уманов смертью, как того требует уговор. Я все предусмотрел и оговорил. Скажи лучше, как поступить с этой скифкой, мой верховный военачальник? Поспешим в темницу.
Валтасар торопился. Стройный, как Тополь, он вдруг сгорбился. Царь понял, что не избежал судьбы отлученного от сонма сильных мира сего.
Он ждал. от Набусардара ободряющих слов и утешения. Ему хотелось услышать, что известия о заговоре ложны, что Дария, единственная звучащая струна на царской лире, дожидается его не злодейкой в темнице, а в покоях, объятых тишиной, готовая каждую минуту принять его ласку. Ведь была же она ласковой в последний раз,
Ища исцеления для своего израненного сердца, царь обратился к Набусардару:
— Утешь хоть ты своего царя, скажи ему, что любовь Дарий не могла быть притворна…
При этих словах из святилища бога Таммуза, к которому они приближались, донеслась песня жрицы:
О, власть любви, о, волшебство!Бальзам для сердца. Нож, направленный в него.Любовь — то ясный день, то полуночный мрак,дарит цветы она,сулит печаль она,о, власть любви, о волшебство…Царь впился острыми ногтями в руку Набусардара.
— Утешься, мой царь…
О, власть любви, о, волшебство…— Она носит драгоценное семя моего рода… я любил ее горячо, всем сердцем. Скажи же, Набусардар, что ее принудили, что поступила она так не по своей воле.
О, власть, о, волшебство…— Скажи, что ее принудили.
Бальзам для сердца. Нож, направленный в него…— Скажи, что она не помышляла об измене, не хотела затоптать росток царского семени.
Любовь — то ясный день, то полуночный мрак…— Если все это правда — я лишусь ума.
Дарит цветы она,сулит печаль она…— Право, Набусардар, рассудок мой не выдержит этого испытания. Я верил, что она любит меня так же преданно и пылко, как любил ее я.
О, власть любви, о, волшебство…— Мой совет, государь, не суди ее, пока сам не услышишь из ее уст всей правды.
Еще несколько ступеней — и они очутились в подземелье.
— Отпереть! — приказал Валтасар стражникам. — Я войду один…
И он переступил порог темницы, оставив Набусардара за дверью.
Дария стояла напротив входа, прислонившись спиной к стене. Казалось, ее распяли, привязав к перекладинам креста. Лицо ее посинело и осунулось. Глаза потухли.
Но, узнав в полумраке вошедшего, Дария вскрикнула:
— Царь!..
Трудно сказать, чего больше было в ее голосе: ужаса, муки, тревоги или строптивости.
Валтасар услышал в нем ужас и раскаяние.
Поэтому он обратился к Дарии со всей кротостью, на какую был способен:
— Не бойся, Дария. В темницу вступил вавилонский царь, но для тебя — просто Валтасар. Взгляни, я не опоясан мечом. Не жажда мести, а скорбь владеет мной. Дария, Дария, что ты делаешь со мной? Ты не только согласилась переправить фараону постыдное письмо, но и наследника моего погубить захотела. Дария, неужто забыла ты о нашей любви, забыла мои объятия? Неужто кровь не зовет тебя более на пир неги и страсти? Или, может… Сознайся, ведь тебя принудили служить Киру, вредить мне? Но кто? Кто дерзнул пойти наперекор сыну света? Наверное, тот, кто имеет доступ в гарем. Открой мне всю правду, о дочь Сириуша, не бойся, царь простит тебя. Кто этот презренный? Уж не царица ли? Что ты молчишь? Вымолви же хоть слово! Скажи, кто подстрекал тебя, и я брошу изменника на съедение ядовитым змеям. До пояса окунут его в кипящий котел, а туловищем полакомятся острозубые гадюки. В голову ему вобьют каленые скобы, сердце выгрызет тигр, а язык опалит кипящая земляная
смола. О, он завопит так, как не вопил еще никто? Может, это кто-нибудь из жрецов?— Нет, царь, — бесстрастно ответила Дария, словно статуя шевельнула растрескавшимися губами.
— Царица?
— И не царица. Я сама, я сама этого хотела и сделала. Как-то ты сказал, что я — твоя судьба. Так вот, пророчеству твоему суждено было сбыться! Да, я — судьба твоя! Всей душой я желала, чего ты пуще всего страшился. Чтоб остался ты в роду последним из последних! Чтоб сгинул ты, не дав миру потомства, за все насилия, которые ты совершил, за то насилие, которое ты учинил и надо мной.
— Дария, я знаю, это страх лишает тебя разума, но ты не бойся. Между нами все будет по-прежнему… Ты дашь жизнь моему сыну. Будешь носить царские одежды, есть за одним столом с владыкой. Рабыни мои будут убирать тебя цветами, подносить напитки, стлать под ноги тебе шелка и бесценный пурпур. Я возвышу тебя над самой царицей вавилонской. Прикажу подданным падать перед тобою ниц. Велю воздвигнуть новое святилище, и жрицы будут возносить в твою честь молитвы, наливать душистое масло в жертвенные чаши и сыпать в огонь благовонные травы; Самые богатые дары царь будет посылать не Мардуку, а в твое святилище.
— Льстивы твои речи, царь, и мне противны они.
— Ты мне не веришь… Что ж, ты скоро узнаешь еще, каков Валтасар. Я велю воздвигнуть для тебя солнечный дворец прекраснее Муджалибы и снести туда все сокровища мира. Ты станешь самой богатой, самой прекрасной и любимой из всех жен.
— Неразумны твои намерения, царь. Твои речи вынуждают меня сказать, что я не просто ненавижу тебя. Ты вызываешь во мне отвращение.
Царь невесело усмехнулся:
— Ничего, скоро ты снова присмиреешь, дикая горлица хмурого севера, когда приведут тебя из темницы в дворцовые покои, сердце и речи твои смягчатся. Тебе хотелось прогневить меня. Но нет, нет, Дария. Я руку на тебя не подыму, ведь ты носишь под сердцем будущего царя Вавилонии.
На этот раз усмехнулась она — и странной была эта усмешка.
— Что это означает, о милосердные небожители? — вспыхнул Валтасар.
— Это значит, что быть тебе последним из последних, что вместе с тобою сойдет в могилу и твой царственный род. Стоит тебе прикоснуться к женщине, и боги проклинают ее лоно. Разве что тигрица могла бы зачать от твоего хищного семени. Люди бы прокляли меня, если бы я допустила, чтобы твой сын увидел свет солнца и звезд.
— Дария…
— Елейный твой голос не тронет меня. Ты обесчестил меня, и я тебя ненавижу. Ты спрашиваешь, кто вынудил меня пойти против тебя? Я сама, по своей доброй воле, повторяю тебе. Оставь при себе свои дворцы, их блеск и утехи. Пусть тебе стелят под ноги шелка и пурпур. Пусть твою голову рабыни украшают цветами. Пусть перед тобою падают ниц твои подданные. Оставь все себе, могущественный царь. Ты отказал мне в ничтожнейшей просьбе, исполнить которую сумел бы даже раб, так подавись же своим золотом и драгоценными каменьями! Я готова в свой последний путь. Я знаю, что меня ожидает. Немногим удается вырваться из твоих когтей. Я готова предстать перед богами. Знай, смерти я не боюсь, но да будет тебе известно и то, что еще в твоем гареме я выпила отравы, чтоб убить плод в своем чреве.
— Подумать страшно, — еле выговорил царь. Судорога сжала ему горло, из-под опущенных век показались слезы, и царь смахнул их.
Дария ждала вспышки, дикой, жестокой. Но ничего не случилось. Валтасару казалось, будто сотни стрел впились в него одновременно. Они пронзили его тело, и из ран ключом забила кровь. Явственно ощутив во рту ее вкус, он захрипел от безмерного горя, сознание его обволокло обморочным туманом. Потрясение едва не стоило ему рассудка.
— О Дария, — простонал он, — зачем ты это сделала? Зачем унизила меня перед целым светом и небесами? Зачем уподобила жалкому червю? А может, — царь встрепенулся, — может, все это неправда? Да, да, это неправда. Дария, милая. Ну, сознайся, что это неправда. Ведь я любил тебя, сильно, преданно, все халдейское царство готов был повергнуть к твоим стопам. Нет, ты не пила губительного зелья! Царское семя живет в тебе и поныне. И как я мог поверить тебе?