Вавилон

Эти слова шелестом донеслись до его слуха, Устига опять впал в забытье…

А в это время мнимый царский певчий стоял на террасе башни Этеменанки и на глазах у верховного жреца Исме-Адада изо всех сил натягивал тетиву, целя в сторону персидского лагеря. На стреле была надпись:

«Видел Устигу в темнице Набусардара. Дни его сочтены. Поспеши, Кир, царь мой».

Тот, кто теперь вместо семиструнной лиры держал в сильных руках натянутый лук, волею богов носил имя Элос.

* * *

После прихода Нанаи в борсиппский дворец Набусардар распорядился освятить куст игольчатого аканта.

Восхищенный формой растения, скульптор Гедека украсил двери, ведущие в покои Нанаи, гипсовым изображением ощетинившихся «соцветий и колючих листьев. Кроме того, увлекшись, он вылепил четыре колонны в виде акантовых колосьев и велел расставить их на террасе в том крыле, где находились комнаты Нанаи. Перед ним в бассейнах сверкали ослепительной красотой чашечки белоснежного лотоса, покоившиеся на плавучих листьях, словно заколдованные красавицы на глади озерных омутов. Решетчатый навес террасы был увит буйно разросшимся плющом, а по краям раскинулась крупноцветная чемерица; тут же тянулись ряды наперстянки с желтыми и пурпуровыми колокольцами, покрывавшими весь стебель. В укромных нишах росла жимолость, которая наполняла покои своим благоуханием. Десятки редких кустарников, трав и цветов покрывали небольшое пространство террасы.

Но наибольшей заботой дворцовых слуг удостаивался именно ощетинившийся колючками куст аканта, его высокие стебли обступали садовую мраморную скамью, подножие которой было искусно оковано бронзой. Горькие минуты одиночества Нанаи коротала на этом ложе, внимая шелесту южного ветерка в цветнике и воплям демона войны за городскими стенами.

Игольчатый акант должен был послужить щитом и мечом дому Набусардара. Под его защитой Нанаи, как и другим обитателям дворца, предстояло переждать грозную пору войны и наступление мирных дней встретить под знаком терпения, любви и веры.

Но однажды поутру Тека заметила, что верхушки аканта чахнут. Кто-то из демонов коварно подстерегал счастье, которое берег в своей цитадели непобедимый полководец. Весть об увядании священного куста встревожила всех обитателей дворца..

Несчастье нависло над домом Набусардара.

Все началось с того утра, когда чудной певец явился звуками своего инструмента развеять грусть возлюбленной хозяина и так заворожил ее своими колдовскими чарами, что та согласилась спуститься в злополучную темницу к пленному персу.

Оказав дьяволу эту небольшую услугу, певец выскользнул за дверь, перебросился словцом со стражниками, взбежал по лестнице и, минуя княжеские покои, устремился к нижнему двору.

На левом крыле лестницы, сложенной из розового песчаника и украшенной гигантскими изваяниями сидящих львов из светло-серого камня, он лицом к лицу столкнулся с запыхавшейся Текой — прислужница разыскивала начальника дворцовой стражи, чтобы сообщить ему о происшествии в подземелье.

Певец не свернул с дороги и, когда Тека подняла кулаки, ударил по струнам.

— Ой! — вскрикнула рабыня, отшатнувшись.

Бренча лирой, музыкант сбежал по ступеням, на вертикальной плоскости которых камнетесы высекли сцены из жизни Охотников и лесных зверей.

Тека глядела ему вслед. Он прошел под могучим развесистым тысячелетним дубом, символизировавшим силу рода Набусардаров, нагло прошагал мимо стражников и скрылся за воротами.

Не найдя начальника стражи, Тека бросилась назад в подземелье, чтобы увести оттуда хозяйку дома.

Ее охватило предчувствие чего-то непоправимого.

Она распахнула дверь темницы, но после ослепительного летнего солнца в первую мну ту ничего не увидела.

— Госпожа! — позвала она.

Ни звука в ответ.

Глаза ее понемногу свыкались с темнотой, и среди мрачных стен Тека различила на соломенной подстилке две фигуры.

Сперва она увидела Устигу, неподвижно скорчившегося на своем одре. Над ним, приложив ладонь к пылающему лбу князя, стояла на коленях измученная Нанаи.

— Что это? — в испуге проговорила Тека. Едва сдержав крик, она послала одного из стражников за дворцовым лекарем и наказала солдату держать язык за зубами, но, прежде чем явился премудрый лекарь Сирру-Асум, слуги столпились у входа в подземелье, выспрашивая, что случилось.

Тека была сама не своя:

— Неужто мертв?

Нет, он жив, — ответил Сирру-Асум. — Но у него корчи. Он совсем обессилел.

Тут он заметил лежавший возле подстилки мешочек. Лекарь поднял его и высыпал на тыльную сторону ладони остатки содержимого.

— Яд, — обомлела Тека.

— Яд, и притом очень сильный. О Мардук, надеюсь, он не собирался отравить себя и избранницу Набусардара?

— Нет, мудрый Сирру-Асум, — подала голос Нанаи, — я сама хотела лишить себя жизни, чтобы спасти Набусардара от смерти, потому что, как открыл мне певец, если Устига уйдет в царство теней, вслед за ним суждено уйти и Набусардару. Я хотела, чтобы смерть моя стала для него искуплением, думала умилостивить богов, но руки у меня так дрожали, что я, как видишь, просыпала яд на землю, а того, что осталось, было слишком мало.

— Будь благословен, Мардук, — прошептала Тека.

— Ты полагаешь, мудрый Сирру-Асум, что у князя всего лишь корчи? — в слезах спросила Нанаи.

— Все говорит за это. Мы положим его на носилки и перенесем наверх.

В дворцовом покое, куда его поместили, Устига очнулся с выражением печального и трогательного равнодушия ко всему, что предстало его взору. Он глубоко вдыхал свежий воздух, струившийся сквозь отверстие в потолке, и это был единственный знак теплившейся в нем жизни.

Треволнения последних дней так истощили Нанаи, что Сирру-Асум и ее уложил в постель. Она не помнила, приняла ли остаток яда, который высыпала на ладонь, решив отравиться. На всякий случай лекарь еще раз дал ей козьего молока с целебным отваром. Рука Нанаи дрожала, когда она пыталась поднять кубок со снадобьем. Губы ее были бескровны, глаза тусклы, долго не проходила слабость во всем теле.

Ожила Нанаи, когда лекарь, при ней вспомнив об Устиге, сказал, что Нергал не впустил его в царство теней; щеки Нанаи порозовели, просияли глаза.

Вскоре она стала подниматься с постели и выходить на террасу, обычно в сопровождении мудрого Сирру-Асума или жреца-учителя, брата Улу.

Однажды они стояли с благородным Улу среди газонов, засаженных ирисами, и смотрели на куст священного аканта с увядшей верхушкой.

— Страшно ли это знамение, брат Улу? — спросила Нанаи. — Боги наделили жрецов даром провидения, открой мне всю правду. Верно ли, что моему господину, великому Набусардару, угрожает опасность? Певец с семиструнной лирой пророчил ему смерть.

— Но ведь это не певец был, — с ласковой укоризной возразил Улу.

В глазах Нанаи отразилось недоумение.

— Не певец, а один из персидских лазутчиков.

— Элос?

— Быть может, и Элос. Его светлость, непобедимый Набусардар приказал выследить его в Вавилоне. Переодевшись певцом, этот перс проник во дворец.

— О горе мне, легковерной!

— Этот перс знал, что ты испугаешься за судьбу Набусардара, так оно и случилось. Но его светлость прощает тебя.

— Откуда это тебе известно, добрый Улу?