Вавилонская башня

Глава 7

Сказать жара, значит, ничего не сказать. Солнце печёт так, будто хочет раскалить землю добела. От этой жары почва трескается и превращается в жёсткую, колючую корку, такую же, как кожа, которая обгорев на южном солнце если, что и может, так только кровоточить. А нужно не только кровоточить, но и собирать хлопок, который в военное время рассматривался, как стратегическое сырьё. А как его можно ещё рассматривать, если из него делают вату, которая на фронте нужна также, как и снаряды? Вот и собираешь кровавыми пальцами эти коробочки, а вокруг стоит душераздирающий детский крик. Сборщицы хлопка все женщины. Они выходят на поля со своими грудными детьми, которые лежат здесь же на поле, прикрытые от палящего солнца какой-нибудь тряпкой или фанеркой. Лежат и орут, так, что сердце разрывается. Местные узбечки с этим справляются очень просто: разжуют маковую соломку, сделают из неё кашицу, завернут в тряпочку и сунут в рот младенцу. Тот моментально засыпает. Не только делают, но и русских женщин учат. Правда, всех в райкоме комсомола инструктировали, рассказывали, чтобы не поддавались на эти уловки. Ребёнок, конечно, сразу уснёт, но превратится в наркомана, а от этой болезни, как известно, лекарства ещё не придумали. Но не у всех сердца железные. Не выдержит какая-нибудь мамаша, да и всунет в рот своему чаду тряпочку. Тот почмокает, почмокает, да уснёт, а когда проснётся закричит ещё больше и уже не успокоится покуда мамочка собственными руками не всунет ему в рот очередную порцию наркотика.

Хорошо, что у Маши сын уже большой. Детей старше одного года не берут на поле, а оставляют в специальном бараке, где не так жарко и есть присмотр няни.

Маша разогнула спину и посмотрела на поле. Ни конца, ни края у этого хлопка. Её внимание привлекла к себе еле заметная фигурка человека, которая бежала и размахивала руками. Маша присмотрелась и узнала старого сторожа Махмуда-аку. Дед был настолько стар, что еле ходил, поэтому увидев его бежащим, все действительно прекратили работу.

— Русский, в поле не ходи, в клуб ходи, работу бросай! — еле выговорил он, добежав до женщин.

— Какой клуб? — не понимали женщины.

— Русский бай приходил! Домой ехать надо!

И вот уже нет этого знойного поля с хлопком, нет душераздирающего детского плача, и хлопковые коробочки не разрезают потрескавшие в кровь пальцы. Есть вагон, в котором тоже жарко и душно, в нём тоже кричат дети, но этого никто не замечает, потому что вагон едет из Средней Азии в Ленинград.

За окном мелькают степи и кишлаки. Стоит поезду остановиться на какой-нибудь станции, в вагоне сразу появляются женщины. Они пробегают по вагону и предлагают всё, что только можно предложить: здесь и манты и плов и лепёшки и козье молоко, одним словом, всё, что душе угодно. Вот только картошки у них нет. На первый взгляд кажется, что женщины сумасшедшие, потому что по таким ценам, какие они запрашивают, если кто и может купить, так только миллионер. Но это только на первый взгляд. Поезд трогается и в окно видно, как узбечки стоят на платформе и подсчитывают свои барыши. Корзинки их пусты, значит за те две минуты, которые были в распоряжении торговок, они умудрились продать всё даже по своим баснословным ценам. Маша сглатывает слюну, вдыхая приятный запах экзотических фруктов и с умилением смотрит на сына, который уписывает за обе щеки грушу, кусок дыни или инжир, которым его угостили сердобольные соседи по вагону.

Ландшафт за окном меняется. Всё чаще и чаще виднеются берёзки, всё реже и реже пассажиры завешивают окна от палящего солнца. И вот на остановке раздаётся громкий русский крик:

— Картошечка, рассыпчатая! Кто ещё не взял?

— Сашенька, ты хочешь картошечки? — спрашивает Маша сына.

Однако сын ничего не отвечает и вопросительно смотрит на мать.

— А что это такое? — спрашивает он через минуту.

Маша на последние деньги покупает картошку и подаёт сыну.

— Кушай, Сашенька, кушай, это настоящая картошка с лучком и укропчиком.

В поезде уже никто не прятался от жары, напротив, к вечеру становилось прохладно, и пассажиры рылись в своих пожитках, чтобы отыскать что-нибудь тёпленькое. Впрочем, это обстоятельство нисколько не расстраивало их, они даже были рады этому.

— Скоро приедем, — доносилось всё чаще и чаще.

Паровоз, стал останавливаться на остановках всё чаще и чаще и наконец, остановившись, испустил весь свой пар в небо и успокоился.

— Поезд прибыл на конечную станцию — Ленинград! — выкрикнул проводник, и затихший вагон снова пришёл в движение.

Чемоданы, котомки, мешки, люди — всё это смешалось в единую массу, завыло, замелькало и затолкалось. Сашенька в испуге спрятался за маму и наблюдал, как эта масса постепенно вырывается из вагона и растворяется за его пределами. После того, как лавина пассажиров исчезла, и ребёнок пришёл в себя, Маша собрала свои нехитрые пожитки, взяла сына за ручку и вышла на платформу. Сырой и прохладный воздух заполнил её лёгкие и растворился в крови. Вот он её родной город! Как долог оказался к нему путь, и как приятна оказалась встреча! Наконец-то она, коренная ленинградка, хозяйка этого великого города вернулась домой.

Однако, если Маша была переполнена эмоциями, вернувшись в Ленинград, самому городу её возвращение было абсолютно безразлично. Город жил своей жизнью и даже не замечал своей хозяйки. Горожане проходили мимо и недобро поглядывали на женщину с ребёнком, вид которых резко отличался от общей массы. Если лицо Маши было переполнено радостью, глаза светились, а кожа лоснилась, то о жителях города этого сказать было невозможно. Их тусклые глаза ввалились глубоко в глазные впадины и ничего кроме скорби не излучали. Кожа на их лицах не лоснилась, а как лохмотья болталась, держась неизвестно на чём. Мяса на людях видно не было. Кости были обтянуты серой дряблой кожей, на которой была надета такая же серая и старая одежда. Эти люди шли очень медленно и часто останавливались передохнуть, хотя ничего тяжелого у них не было.

Мама с сыном увидели, как одна старушка остановилась и села прямо на поребрик дороги отдыхать. Маша подошла к женщине, чтобы помочь ей.

— Бабушка, вам помочь?

— Какая я вам бабушка, мне четырнадцать лет! Не надо мне помогать. Сейчас отдохну и пойду дальше.

Маша отскочила от девочки, которую приняла за бабушку, как ошпаренная. Та проводила её недобрым взглядом. Теперь Маше всё стало ясно. Теперь она поняла, почему жители города смотрят на неё недружелюбно. Она, хозяйка города, коренная ленинградка, перестала быть таковой. Теперь они, эти серые, полуживые люди были хозяевами города, и только они имели право называться коренными ленинградцами. Вот почему они смотрят на всех приезжих недружелюбно, они боятся, что кто-то отнимет от них эту привилегию. Маша, поражённая тем, что её статус так резко изменился, стояла и не знала куда идти.

— У вас что-то случилось? — подошёл к ней милиционер.

— Нет, ничего, — ответила она. — Я приезжая. Приехала к своей маме. Она у меня коренная ленинградка.

— А где ваша мама живёт?

— На Фонтанке, дом пятьдесят три.

Милиционер такой приятный и учтивый неожиданно поменялся в лице.

— Это туда, — сказал он, показывая рукой вдоль Невского проспекта. — Только там…

Милиционер вдруг осёкся, не договорил фразу, отдал честь и удалился. Маша непонимающе посмотрела на стража порядка, пожала плечами, взяла сына за руку и пошла. Собственно, ей не очень-то нужна была помощь. Она и так прекрасно знала, куда следовало идти.

Поход от Московского вокзала до Фонтанки даже по очень завышенным меркам должен был занять минут двадцать, но для молодой женщины, он растянулся на полтора часа. Дело в том, что Маша, человек, побывавший на фронте, никогда не видела немцев. Нет, в полку, где она проходила службу, иногда появлялись немцы. Это были языки. Разведчики приводили их к командиру полка, там их допрашивали и увозили в штаб армии. Медсестре госпиталя увидеть противника, как говорится, вживую, шансов вообще не было, ну разве что при допросе наши сильно перестараются и вести пленного в таком виде было неудобно. Тогда языка под усиленной охраной доставляли в госпиталь, чтобы пленный денька за три-четыре принял хоть какой-то человеческий вид.

Здесь, в Ленинграде, немцы были другими. Во-первых их было очень много. Практически на каждом строящимся объекте работали пленные. Во-вторых, они не были похожи на врагов. Они улыбались и пытались заговорить с кем-нибудь из прохожих. Охрана не мешала этому, и пленные выменивали на свои атрибуты военной формы хлеб, табак или какую-нибудь безделушку, Немцы всегда улыбались, и казалось, что они были больше русских рады, что война заканчивалась. Только в одном случае поведение пленных резко менялось. Это происходило, когда их взгляд встречался с коренными ленинградцами, с этими полуживыми людьми с серыми недобрыми лицами со впалыми тусклыми глазами. Пленные, натыкаясь на этот взгляд, неизменно опускали глаза вниз и виновато отворачивались от ленинградцев.