Вайнахт и Рождество

– А вдруг придут? – сказал Валя. – Ты слышал вчера, как гремело?

Ну слышал. Но это далеко гремело. Бабушка сказала, что за Беговым кругом. Наши победили, конечно. Если бы фашисты, то они уже давно бы в городе были.

Мы шли мимо складов. Ворота по-прежнему были открыты, из них время от времени торопливо выходили люди. Все они несли какие-то мешки и коробки, и все смотрели в землю, будто стыдились чего-то.

– Вот гады, – возмутился Валька. – А где охрана?

Сторож был тут же. Он, пригорюнившись, сидел на скамеечке, положив ружье на колени.

– Что же вы, товарищ? – спросил у него Валя. – Почему милицию не вызвали? Почему не стреляете?

Сторож посмотрел на меня, на Валю и отвернулся.

– Я вам говорю! – возмутился Валя.

– Говори, – спокойно ответил сторож. – Ты ее найди, эту милицию. Нет ее. Испарилась. А мне еще жизнь дорога.

До дома мы дошли молча. Валя был расстроенный, и ему говорить не хотелось.

– Ладно, – сказал он, – иди. Сиди дома и не высовывайся.

А я самого главного так и не сказал. Эх!

– Валя!

– Что?

– Я тоже хочу с вами фашистов бить!

– Ты мал еще.

– А вас тоже на войну не взяли! Тоже сказали, малы еще! Вам приятно было, а?

Валька засмеялся и почесал затылок:

– Логично. Уел ты меня, Николай. Ладно. Будет подходящее дело – возьму тебя с собой.

У меня рот сам полез к ушам.

– Когда?

– Еще не знаю. Но обещаю. Для тебя тоже работа найдется.

– Обещаешь? Честное слово?

– Честное слово.

– Честное-честное?

– Ты же меня знаешь. Разве я когда-нибудь обманывал?

– Нет.

– Ну и все. Ладно, пока. И будь дома, понял? Это не шутки.

И Валя пошел дальше, к своему дому.

Оружие

Ая остался у своего. Домой идти совсем не хотелось. Ведь никто же не знает, что нас отпустили. Лучше я пойду оружие искать. Туда, где бой был и гремело. До Бегового круга недалеко. Если бежать. А мне легче бежать, чем идти. Я вообще не знаю, почему взрослые пешком ходят. Бежать-то лучше! Быстро, и не мерзнешь. Я побегу, найду места боев и возьму себе оружие. Теперь-то я знаю, что пустые гильзы брать не надо. Я сразу возьму пистолет или карабин какой-нибудь. Нет, карабин нельзя, его видно. Значит, пистолет. И патроны. Вот тогда старшие будут знать, как надо мной смеяться. Пусть сами сначала оружие достанут, а потом выделываются. Я потер ухо и побежал. Я найду оружие и совершу подвиг. И тогда никто не скажет, что я сын врага. И если меня захотят наградить, я скажу, что никакой награды мне не надо, пусть лучше папу отпустят, потому что он не виноват. Я за него ручаюсь. Он в армию пойдет и всем докажет, что он не предатель и не шпион.

За Беговым никаких следов боя не было. Не спрашивать же первого встречного, где тут у вас пистолеты валяются. Скажут они, как же.

Хорошо, что попался мальчишка моего возраста.

– Знаешь, как вчера стреляли! – рассказал он. – Чуть окна не повылетали!

Кажется, ему было обидно, что окна остались целыми.

– А где стреляли?

– И стреляли, и бомбили! Там, у Лаврентьевского.

Я не знал, что это за Лаврентьевский такой.

– Покажешь? Побежали!

Мальчишка расстроился:

– Не-ет… Я вчера сам хотел туда сбежать. И на мамку нарвался. Знаешь, как влетело? Я наказанный. Да тут недалеко.

Он сказал, что Лаврентьевский – это бывший монастырь. Там раньше монахи жили. Их еще до войны выгнали, а монастырь закрыли. Его взорвать хотели, чтобы люди в бога не верили. Но до конца так и не взорвали – взрывчатки не хватило. Очень крепкий оказался. И не так уж он близко оказался, как мальчишка говорил. Еще долго бежать пришлось.

Когда я увидел первые сгоревшие дома и полуразрушенный монастырь, я понял, что бои точно были. Мне показалось, что здесь даже пахнет так же, как от тех гильз. Но больше никаких следов войны: ни убитых солдат, ни подбитых танков. Только ямы в земле, куски железа и обломки кирпича. Честно говоря, я даже обрадовался. Потому что, пока бежал, все думал, что пистолет надо будет у мертвеца брать, а я не люблю мертвецов. А если мертвецы меня тоже не любят?

Оружия никакого тоже не было. Ага, я один такой умный. За ночь, наверное, всё собрали и попрятали. Монастырь стоит в конце города, на горе, под ним – луга, а между ними вьется речушка. Летом ее можно перейти, зато весной она заливает все эти луга, и получается настоящее море. А на том берегу сосновый бор. Мы с бабушкой ходили туда летом за малиной. Из малины бабушка варит варенье, а если сахару не хватает – сушит. И хранит на черный день. Черный день – это когда кто-нибудь заболеет. Я не понимаю, почему его черным называют. В школу не ходишь, лежишь себе с горлом, книжку читаешь, дома тепло и чай с малиной. Какой же он черный?

Через пролом в стене я зашел в монастырь. От монастыря вообще-то почти ничего не осталось. Только куски стен да один дом с дырявой крышей и пустыми окнами. Я вошел в него, запахло цементом и старостью. Под ногами – осколки стекла, куски войлока и штукатурки. Темно и неприятно.

Кругом были разбросаны куски ваты и грязные бинты. Тускло отсвечивали пустые гильзы. Их было много, но теперь я знал, что они бесполезные. И еще зеленая сумка с ремнем. Я потянул ремень. Внутри что-то брякнуло. Небольшое и тяжелое. Мне даже дышать стало трудно. А вдруг пистолет?

Я сунул руку и нащупал железное и круглое. Это была граната! Я сразу понял. И еще я понял, как мне повезло. Подумаешь, пистолет! Пистолет – ерунда! А гранатой можно сразу сто фашистов убить! Только их собрать вместе надо. Глупо гранату в одного кидать. Это было то, что нужно. Валя меня сразу в отряд возьмет. А Васька Шнырь пусть обзавидуется. Я сунул гранату в карман пальто.

Бежать с гранатой в кармане не очень удобно. Граната билась в самую косточку, и карман надо было прижимать рукой. Но это ничего, это пройдет, зато оружие есть!

Вот и мой дом. То есть наш. То есть был наш. Сейчас мы живем на втором этаже. Под нами есть еще один, он в землю уходит, как подвал. И окошки низко-низко, у самой земли. Там Иван Ильич живет. Его с дочерью переселили в наш дом, когда папу забрали. А когда война началась, дочь уехала на фронт раненых лечить, и Иван Ильич один остался.

А я живу с мамой и бабушкой. Моя бабушка – папина мама. Она меня хуже Соньки контролирует. Говорит, что за мной глаз да глаз нужен. Глаз да глаз – это будет два глаза.

– Ты где шляешься? – это бабушка. Она стоит у калитки.

– Я не шляюсь, я в школе был.

Ведь и правда в школе был, я же не обманываю. Ну, почти.

– И что ты там делал? – спрашивает бабушка железным голосом.

– Линейка была…

– А потом?

Я молчу. Значит, она знает, что нас отпустили. Она всегда все откуда-то узнаёт. А если не знает, то по глазам угадывает. Она сама так говорит.

– Не ребенок, а наказание сплошное, – говорит бабушка, и я облегченно вздыхаю. Когда она так говорит, она не по-настоящему сердится.