Вчера-позавчера
Шрифт:
Пастыри святого народа делают свое дело, а поставщики баранины и козлятины делают свое дело. Расклеивают объявления на улицах: «Пожалейте своих детей и младенцев! Не ешьте говядину и не пейте коровье молоко, все болезни — от них!» И тот, кто привык к говядине и коровьему молоку, ест баранину и козлятину и пьет овечье и козье молоко; а баранина, и козлятина, и овечье молоко, и козье молоко поднимаются в цене изо дня в день. Дороговизна растет. На жизнь не хватает, и руки опускаются, и мрачное настроение охватывает людей. А солнце стоит в зените и забавляется во Вселенной.
«Хапоэль Хацаир», который не оставляет без своего внимания ничего в ишуве, чтобы не подвергнуть критике, писал по этому поводу: «Находятся бессердечные люди в Иерусалиме, которые говорят, что нет тут никакой эпидемии, ничего тут нет необычного; да, приходят каждый год болезни в Эрец и убивают пару-другую человек; да, и в прошлом году заболело двести человек и тридцать из них умерло; просто несколько раввинов и директоров школ подняли весь этот шум, чтобы пробудить жалость в сердцах еврейских
Уже прошел месяц кислев, а дожди — не шли. Дождь не приходит, и земля от сухости исходит. Хозяева домов штукатурят крыши, но крыши снова и снова растрескиваются. Временами показываются облака утром, и кажется, что они несут в себе дожди, а на самом деле нет в них ни капли влаги. Как облака появляются, так и исчезают. И снова небо — чистое, и солнце — в зените, а каждый куст и каждое дерево все равно что мертвые. Точно так же — двуногие, точно так же — четвероногие. Колодцы пусты, нет в них воды, зато есть в них всякие червяки, и разные ползучие, и свернувшиеся улитки, зеленые и красноватые, от которых ужас холодит сердце. Каждая капля воды стоит матлик, и за каждый мех с водой, привезенный арабами из Эйн-Рогель, ругается с десяток женщин. Что ни день, появляется черный ворон и каркает голосом, надтреснутым как сухая глина. От его крика дрожат овцы и прячут головы в шерсть. При виде таких картин предсказывают люди, что тяжелый год придет на ненавистников евреев. А пока что те взвинчивают цены, и товары дорожают, и владельцы лавок прячут продукты, чтобы продать их потом втридорога.
Нашлись горожане, которые начали поститься и давать пожертвования, а проповедники и моралисты спешат пробудить народ к раскаянию. Иерусалим казался вымершим, пустым, и солнце кипятило пыль и грязь на его улицах. Но синагоги и бейт мидраши полны. Каждый день читают там покаянные молитвы и повторяют тринадцать символов веры, «Отец наш, царь наш» и «Спаси нас»; и трубят в шофар, и молятся о дожде; и после молитвы все вместе произносят псалмы; и по окончании полуденной молитвы встает знаток Торы и обращается к народу с назиданиями, дабы пробудить их сердца. И перечисляет грехи народа Израилева, из-за которых закрылись небеса и не шлют дождей. Каждый день приходит рабби Гронем Придет Избавление в Меа-Шеарим и обращается к народу, иногда во дворе синагоги «Спасение Яакова», а иногда со ступеней здания ешивы. И когда он появляется, за ним идет много народа — он умеет говорить и умеет пробуждать сердце и усмирять душу, так как он сведущ в грехах поколения не хуже ангелов зла. И все нарушения, и прегрешения, и преступления привычно выскакивают из его рта, как если бы сатана сдал ему на хранение свою записную книжку.
Еще и раньше тянуло Ицхака к толкователям Торы, он любил послушать слова Торы или хорошую притчу. Не как большинство наших товарищей — они тоже приходят, но по другой причине. Поколение, которое отошло от деяний своих отцов, но не удостоилось собственных свершений, хочет окунуться в атмосферу старого времени, вдохнуть этот запах, пусть даже иногда и дикий. Многие горят желанием послушать хасидские истории, нигуны Дней трепета [119] , слова проповедников. Поколение это, которое ничего нового в жизнь не внесло, а от старого — отошло, как только поняло, что остается голым, берет старое отцовское платье и натягивает на себя. И не понимает, что, пока одежда была в руках их отцов, те берегли ее от моли и от пыли, и она была каждый день как новая, и грела их от холода, и спасала от жары. А вот сыновья не берегли ее от моли и не отряхивали ее от пыли. Мало того что она не греет, но она еще и полна пыли. Вообще-то и рабби Гронем одет в лохмотья, да только лохмотья эти не видны под слоем пыли.
119
Десять дней перед Судным днем.
Тот день был последним днем из семи дней свадебных торжеств. Вышел Ицхак из дома тестя, счастливый, одетый в праздничное платье, и подошел, и остановился перед рабби Гронемом. В эти минуты стоял рабби Гронем на ступенях здания ешивы, и голос его — гремел.
Оставим рабби Гронема с его слушателями и Ицхака в его свадебной одежде и вернемся к Балаку.
Часть тринадцатая
НАЗАД К БАЛАКУ
Как жаждал Балак покоя! Но куда бы он ни шел, судьба его шла с ним. Там грозили ему палкой, а там швыряли в него камни, а там осыпали его такой бранью, что даже свинье стало бы стыдно за них. Раза три или четыре попадался ему тот самый маляр, и пес ожидал услышать от него, за что так преследуют его, Балака. Не успевал ничего услышать от него, как пинал его маляр ногой и прогонял, потому что Балак кидался к нему с диким воем — его истерзанная невзгодами душа жаждала ответа. Когда понял Балак, что из всего этого получается,
сказал себе: подойду к нему тихонько, потом схвачу его за штаны, потом вопьюсь ему в ногу, и откроет он мне, за что гоним я. Как только пришел Балак к этому решению, стал охотиться за маляром. То слышались ему шаги маляра с этого места, то он слышал их с другого места, а иногда вся земля пахла им. Шел он на запах, но запах бежал перед ним, как тень бегущего существа. Увидел Балак, что земля смеется над ним и нет никакой надежды достигнуть того, чего душа его так жаждет, и домогается, и просит. Вернулся он к главному, а именно к поискам пропитания, главному — для каждого создания.В те дни нашел себе Балак спокойное место в пивной Рихарда Вагнера рядом с вокзалом. Там нашел он себе еду, и даже больше, чем в других местах, кроме костей получал он там настоящее мясо. Как именно? Бывает, что заходит еврей туда пообедать, а тут приходит туда внезапно другой еврей, и тогда тому стыдно, что он ест трефное, бросает он мясо под стол, и появляется Балак, и хватает мясо, и ест.
Балак не получал удовольствия от такой еды. Можно предположить, что он почувствовал отвращение к запрещенной пище и жаждал кошерного мяса. Несмотря на то что Тора разрешала ему употреблять в пищу падаль и трефное, он хотел оградить себя от этого. Поневоле мы приходим к этому выводу: если не так, то что заставило Балака покинуть свое пристанище? Ведь не было у него здесь ни в чем недостатка. Может быть, он был не в себе? Но ведь то, что написал Ицхак на его шкуре, было написано только в насмешку. Получается, что в полном сознании и в здравом рассудке он почувствовал отвращение к пивной и брезгливость к немцам, так как жаждал есть кошерную пищу. Ему до того захотелось вернуться в еврейские кварталы, что заставил он себя позабыть все побои, пережитые им, и не думать о побоях, ожидающих его там. И когда сердце говорило ему: будь осторожен и не ходи, он лаял на него и отвечал: пойду, пойду, потому что я хочу пойти. На первый взгляд Балак давал примитивный ответ, но на самом деле ты видишь здесь философию, а именно: желание — это автономная сила, ни от чего не зависящая, и невозможно отвергать его, опираясь на логические доводы.
Короче, Балак принял решение отправиться в Меа-Шеарим; уже он гнушался Рихардом Вагнером и другими немцами, зато в других местах гнушались Балаком. И когда сердце говорило ему: не ходи, чтобы не умер ты, — он отвечал ему: смерть уготована мне так или иначе, так лучше я умру там, где родился, а не в чужом краю. И как только он пришел к этому решению, оно вернуло его к жизни. И он уже видел себя в Меа-Шеарим — соседи и соседки бросают ему чудные лакомства, такие, что даже самый красноречивый человек не найдет слов, чтобы описать их. А после того, как набьет он брюхо едой и питьем — встает себе и отправляется послушать толкование рабби Гронема Придет Избавление. И тут Балаку гораздо лучше, чем всем слушателям, ведь всех остальных толкают, и они толкаются, Балака же никто не толкает, и он никого не толкает. Лежит он себе в ногах рабби Гронема, желает — перекатывается себе с бока на бок в полах плаща рабби Гронема, доходящего тому до пят; желает — спит, и плащ рабби Гронема укутывает его, как одеяло.
Знает Балак, что только потихоньку может он войти в Меа-Шеарим, — увидят его, сдерут с него шкуру. Ты на месте Балака надел бы на себя амулет, шапку-невидимку; Балак не верил в амулеты, как не верил в остальные талисманы и лекарства, потому что уже знал из опыта, что нет от них толку. Надеялся Балак на самого себя. Каким образом? Говорил себе Балак: вот я появляюсь потихоньку. Вначале ничего не показываю, только хвост, потом я показываю свое туловище, потом я показываю голову. Если не объявят мне войну, значит, хорошо, а если нет, я покажу им свои зубы.
Оставил Балак Рихарда Вагнера и его пивную, пустил струю и осмотрелся по сторонам, на все четыре стороны, и приказал своим ногам подняться, и побежал трусцой, пока не попал в квартал Ави-Хашор [120] . Понюхал немного тут и немного там — и направился в квартал Дом Иосефа, самый маленький из кварталов Иерусалима, заселенный в те годы евреями, — четырнадцать домов и синагога. Но за грехи наши немалые продали эти дома иноверцам. Да, но ведь Балак собирался идти в Меа-Шеарим, почему же не пошел в Меа-Шеарим? Просто хотел он послушать сперва: чего хотят люди, войны или мира?
120
Ави-Хашор — квартал, названный в честь Салах эд-Дина, арабского полководца XII в., который, согласно легенде, появлялся верхом на быке (шор — бык).
Итак, вступил Балак в квартал Дом Йосефа. Покой и мир царили в квартале и в его домах. И возле каждого дома стояла бочка с инжиром и короб с соломой. И вокруг разгуливали куры. А возле них слепой осел, которого раньше использовали на маслобойне, кружился, как будто все еще он вертит колесо. Неподалеку, привязанная к скале, стояла старая лошадь. Тут же играли пять-шесть собак. Почуяла одна из них Балака и оставила компанию. Почуяла его другая собака и ушла. После этого почуяли его все остальные и исчезли. В результате не осталось из всех собак ни одной, кроме Балака. Рассердился пес, что погнушались им собаки. Проглотил свой гнев и онемел, как те собаки, про которых написано «немые собаки не смогут лаять». И прекрасно сделал, что смолчал: если бы он открыл рот, все собаки подняли бы лай, и жители услышали и перепугались бы. Но ведь не пугать евреев он пришел, а попытаться привыкнуть к ним.