Вчера-позавчера

В тот час не было там никого из евреев: ни мужчины, ни женщины, ни ребенка. Те, что работают в городе, были в городе, а те, что работают в деревнях, обходили деревни. А женщины где были? Девушки пошли стирать белье в водах Шилоаха, а их младшие сестренки пошли с ними, чтобы просто омочить ноги в воде. А замужние? Те, кому пришло время рожать, ждали родов, а те, которым еще не пришло время рожать, отправились к Западной стене, или на могилу праматери нашей Рахели, или на Масличную гору, или к могиле праведника Шимона просить за своих сестер, чтобы родили они благополучно сыновей Создателю. А мальчики? Одни сидели в талмуд-торе [121] в городе и произносили псалмы, а другие пошли в пещеру Калба Савуа помолиться о дожде, одни сидели в школе общества «Все евреи — товарищи» и учились ремеслу, а другие — кто их знает, где были они в этот час. Не было никого там, кроме иноверцев, которые не знают, как выглядит еврейская буква.

121

Религиозная школа для мальчиков.

Когда почувствовал Балак себя спокойным и уверенным, задрал он хвост, и стал разгуливать, и обнюхивать каждый двор, и рыться в каждой помойке. Потом спустился в соседние сады, книзу от квартала, которые раскинулись в долине, то — поднимаясь вверх, то — спускаясь вниз, один — над другим. И сады полны деревьев и кустов, тень от которых поднимается и опускается; одна тень верхом на своей подружке, будто каждое дерево и каждый куст — отражение своего приятеля, а приятель его — и он тоже только отражение. А над кустами летит большая пчела, и она тоже отбрасывает тень. Спросил Балак себя: если жужжалка эта ужалит меня, что я буду делать? Раскрыл пасть и бросился на ее тень, чтобы проглотить ее живьем, согласно закону «если пришел кто-то убить тебя, поторопись и убей его». Поняла это пчела, рассмеялась и сказала: «Типун тебе на язык, пес бешеный! Я не ужалю тебя, и тень моя не даст тебе меду». Услышал это Балак, и устыдился, и убрался восвояси.

Подошел он к одной из больших пещер в горном склоне, где было место захоронения христианских паломников и откуда увозили целые корабли земли в Италию, чтобы освящать ею там кладбища. Это — то место, которое христиане называют Хакел Даме [122] , и это — гора, которую христиане называют Горой Дурного Совета, где стоял по их словам летний дворец Каифы, первосвященника.

Солнце село, и края неба покрылись всевозможными оттенками золота, и стайка облаков, алых, как рубины и красный мрамор, приплыла и окружила солнце, а горы Моава, встающие напротив, посерели, и посинели, и опять посерели. Монахи возвратились из города и вошли в свой монастырь. Напротив их монастыря стоял муэдзин и созывал правоверных на молитву. Тут ударили колокола церквей. В ответ постарался муэдзин и возвысил свой голос. В конце концов, все голоса замолкли, и только звучание тишины, голос молитвы и плача, поднимался из города. Это голос евреев, рассеянных среди народов мира, и все народы хотят заставить их замолчать, но Господь, Благословен Он, берет их голос, и поднимает его на небеса, и прячет его в шофар Машиаха. И когда наполнится шофар Машиаха голосами евреев, то вскоре, в наши дни, придет пророк Элиягу, доброй памяти, и встанет на вершине Масличной горы, и протрубит в шофар.

122

Поле крови (арамейский).

Видит Балак, как пастух в коричневом одеянии спускается с гор, и с ним козы без числа, все черные и одного и того же роста, — а на руках пастуха новорожденный козленок. Вышли жители из домов и загнали коз в загоны; и запах сухих душистых поленьев, и запах свежего молока, и запах сухого помета поднимается из каждого дома и из каждого двора. И слабый огонь мерцает, и сияние его освещает вход в дома, и там уже готовят ужин на плитах из обожженного кирпича. Взошла луна, похожая на серп, тут же исчезла в облаках — и снова вышла. Поднялся собачий лай. Открыл Балак пасть и захотел присоединить свой голос к их голосам. Тут он вспомнил то, что знал раньше: «Собака из чужого города семь лет не лает».

Расставил Всевышний звезды на небе по порядку, и стояли они все, каждая из них на своем месте, в мире и безмятежности, в тишине и покое, и лили свой свет на землю и на ее обитателей с бесконечной любовью. И каждая звезда расположилась на месте, которое предназначил ей Создатель по Его собственному усмотрению (да будет Благословен Он), ведь у звезд нет своих желаний, и своих интересов, и цели, кроме как исполнять приказы Его (да будет Благословен Он). И если увидел ты звезду, сорвавшуюся со своего места и вышедшую из рядов, знай, что на то — воля Благословенного, так как даже то, что кажется необыкновенным, тоже следует воле Его. Так что уже могут сами звезды свидетельствовать об этом, больше, чем все старания искателей истины при этом (и нет необходимости продолжать…)

Часть четырнадцатая БАЛАК МЕНЯЕТ ПРАВИЛА ИГРЫ

1

Повеяло ароматом мяса с луком, поджаренного на растительном масле. Пропитался весь воздух вкусным запахом. Такого чудесного запаха не слышал Балак долгое время, в пивной Рихарда Вагнера обычно жарят мясо на сливочном масле, как это принято у немцев. Поднял Балак нос свой, и запах потянул его за собой. Превратился он в придаток к своему носу и потащился за ним, пока не дошел до монастыря, из которого шел аромат. Взглянул на вход и увидел, что ворота закрыты. Вздохнул и сказал: «Они уже сидят за трапезой, священнослужители всегда запирают двери, когда садятся обедать». Стоял Балак перед запертой дверью, а этот запах сочится оттуда и становится все сильнее и сильнее. Представил себе Балак мысленно все то, что те едят и пьют. Захотелось ему принять участие в их трапезе. Отложил он свое возвращение в Меа-Шеарим подобно тем легкомысленным людям, которые, если попалось им в руки что-то приятное, тотчас откладывают свое возвращение на путь истинный.

Лизнул он ворота, будто это мясо. Была там маленькая калитка, которая не была заперта. Надавил он на калитку, и она приоткрылась немножко. Протиснул Балак свою голову и протащил все туловище. Прыгнул и попал во двор, а со двора — в коридор, а из коридора — в большой зал, где устраивают всегда монахи свои трапезы. Увидел там епископа, толстого и заплывшего жиром, и обширный живот вздымается до его двойного подбородка. Подумал Балак: раз он жирный и у него круглый живот, двойную порцию кладет он в рот, и даже ничтожная тварь, что внизу лежит, получит часть и свой голод утолит. Подошел Балак к нему и подлез под края епископской рясы, как он привык делать с реб Гронемом Придет Избавление, да не будет рабби упомянут с епископом рядом.

2

Монахи сидели за столом, сделанным в форме железной подковы. Тот самый старик, епископ, пришедший осмотреть монастырь, сидел в середине, а справа от него — настоятель монастыря, а за ним — директор семинарии, а за ним — хранитель святых мощей, а за ним — ключник. Все они — священнослужители важные и почтенные. А за братьями-монахами сидели: хранитель предметов культа, и хранитель одеяний, и хранитель свечей. Слева от епископа сидели семинаристы. Встал один из семинаристов и прочитал отрывок из Священного Писания. В тот день — это был отрывок из первой книги пророка Шмуэля, в котором говорится, что когены взяли себе за правило: когда кто-нибудь приносит жертву, приходит служка коген с трезубой вилкой в руке, чтобы можно было побольше ухватить ею, и вонзает он эту вилку с силой в котел, или в бак, или в горшок, или в сковороду, и протыкает ею мясо, и все мясо, что поднимет вилка, берет он себе. Когда кончил семинарист читать, поднялись другие семинаристы и подали на стол самые разные кушанья. Часть из них приготовлена по местному обычаю, а часть из них приготовлена по обычаю других стран, чтобы воздать должное каждой стране. Часть из них приготовлена по обычаю этого монастыря, а часть из них приготовлена по обычаю первых монахов, ведь не забывают старое перед лицом нового, если можно сделать и по-старому, и по-новому. И престарелый отец Цинон, ответственный за стол, берет блюда из рук молодых и ставит перед епископом и перед важными чинами монастыря. А виночерпий стоит и наливает вино.

Когда все наелись, и напились, и помолились, пошли они в комнату настоятеля монастыря. Принесли им трубки, и сигары, и сигареты, и фрукты, и сласти. Курили и пили, и ели, и ели, и пили, и курили, и услаждали себя историями из жизни своих святых, и байками о приключениях Ави-Хашора, чье имя носит квартал, и всякими другими веселыми рассказами. От этих историй перешли они к историям об обыкновенных людях, а от них — к женщинам, сердце которых закрыто Всевышним и неизвестны тебе их тайны. О чем только говорили и о чем не говорили! Одну из этих историй мы перескажем.

У одного богатого крестьянина умерла жена. Устроил он ей пышные похороны и женился на другой. Не прошло много времени, как умерла и она тоже. Устроил он ей пышные похороны и женился на другой. Умерла также и эта. Устроил он ей пышные похороны и женился на другой. Не прошло много времени, как умерла также эта. Устроил он ей пышные похороны и женился на другой. Умерла также и она. Устроил он ей пышные похороны и захотел взять в жены молодую девушку. Познакомился с девицей, которая согласилась пойти за него. Пришли к ней ее подружки и сказали: «За убийцу этого ты хочешь выйти? Ведь схоронит он тебя, как схоронил шестерых или семерых до тебя». Сказала она им: «Вместо того чтобы смотреть на их смерть, посмотрите на великолепные похороны, которые он устраивает им».

Вернемся к Балаку. Лежал он в монастыре у ног епископа и ел от того, что епископ ел, и пил от того, что епископ пил (кроме крепких напитков, не любят их собаки), не отворачиваясь также и от духовной пищи. И в особенности от истории о той самой девице, что не побоялась смерти ради пышных похорон, которые устроит ей муж. Вот и я тоже, сказал себе Балак, знаю я, что если пойду в Меа-Шеарим, гибель мне, но, несмотря на это, пойду, потому что весь я уже там, и, если мой хвост бродит здесь, суть моего существования — там. И ни к чему мне доводы разума, ведь желание — это достаточный довод для любого действия.