Вчерашний мир. Воспоминания европейца

Признаюсь, я даже начал задумываться: а в чем же мое призвание? Может быть, мне надо было идти не в иняз, а в театральный? Посоветоваться и развеять свои сомнения я тогда отправился домой к Кириллу Андреевичу на Садовую улицу. Старик – в ту пору ему было лет шестьдесят – принял меня очень радушно. Жена Кирилла Андреевича принесла чай и бутерброды и удалилась, чтобы не мешать мужскому разговору. А Кирилл Андреевич поставил на стол графинчик с водкой и, наполнив две стопки, произнес короткий, но мне навсегда запомнившийся тост: «За настоящих людей!» Главное – постараться оставаться человеком в любых обстоятельствах (таков был смысл тоста). А человеку творческому, будь то артист, режиссер, поэт или литературный переводчик (Кирилл Андреевич великолепно владел всеми европейскими языками и безукоризненно – русским), это необходимо как воздух. Не важно, чем ты в конце концов займешься профессионально. Главное – сохранить себя как личность, сохранить внутреннюю свободу, а стало быть, свободу выбора. Разве мог я в момент нашей тогдашней беседы предположить, что этот замечательный человек говорит о себе? О том, что он много лет провел в лагере на Колыме, я узнал гораздо позже, когда в тысяча девятьсот семьдесят втором году многочисленные его друзья и почитатели провожали его в последний путь в ленинградском крематории. Чтобы и рядом с тобой было все настоящее. «Вот я, к примеру, – добавил он, – привел в свой с макушки до пят шведский дом невесту. Родители мои, едва на нее взглянув, отреагировали по-шведски – не для того, чтобы показать свою ученость, с языками в семье проблем не было, – а чтобы невеста не поняла. Так вот они мне заявили по-шведски: „Кирилл, это же настоящая еврейка!“ А я ответил: „Вы же знаете, что я не терплю ничего поддельного“. И вот уже тридцать семь лет мы с Симочкой вместе».

Очень многое обрушилось тогда на меня, увлекало и отвлекало. Но тут появилось еще одно увлечение, на этот раз связанное с изучением языка: я начал переводить. Сначала это были несколько стихотворений Гейне, которые я даже осмелился опубликовать в нашей студенческой стенгазете. Если раньше я писал для нее небольшие заметки, то тут были стихи. Надо сказать, что стенгазета в то время играла важную роль, и мы казались себе ужасными бунтарями, если нам удавалось продернуть и пропесочить деятелей профкома или – чаще всего – общежития. Но я не ограничивался переводами. Я написал небольшой рассказ, который, не особенно доверяя своим литературным способностям, долго никому не показывал.

Наконец я решился прочитать его приятелю, мнением которого дорожил, – сыну известного всем писателя. Познакомился я с ним в довольно пестрой компании на хате известного лабуха и сразу обратил на него внимание. Алексей, не по годам представительный, с густым низким голосом, учился в театральном институте на режиссерском. Он был замечательным рассказчиком, разумеется, душой общества. Вскоре мы сблизились, подружились. Ему-то я и доверил свой рассказик и даже спросил, не покажет ли он его своему отцу, Юрию Герману. Вот так, вместе с этим рассказиком, я попал в знаменитый дом у Марсова поля, где так буйно весною цветет сирень. Хорошо, думаю я теперь, что рассказик мой был короткий, иначе мне было бы не выдержать того напряжения, в котором я находился, следуя за изменениями в лице Юрия Павловича. Но вот рассказ был прочитан, и Юрий Павлович, доброжелательно улыбнувшись, заговорил. Подробностей я не помню: они в отдельных деталях того моего давнего опуса. Помню главное: он посоветовал мне не спешить, закончить учебу, а будет неодолимая тяга – писать. Не могу сказать, чтоб это явилось тогда для меня державинским благословением, но это не было и тем безжалостным приговором, от которого у молодого человека могут вообще опуститься руки. В конечном счете, несмотря на свое влечение к разным музам и близость к людям искусства, я не стал ни писателем, ни актером, ни режиссером. Это было время исканий, можно даже сказать – искушений, через которые проходит каждый молодой человек в поисках себя самого. Поэтому я благодарен всем Германам, и прежде всего Алексею, за поддержку, оказанную мне в ту пору.

Задумываясь о своем будущем, я связывал его с Ленинградом, но, для того чтобы здесь остаться, нужна была постоянная – а не временная, как на время учебы, – прописка. Получить ее было сложно. Тетушка мамы, жившая на Петроградской стороне в большой коммунальной квартире, готова была прописать меня у себя, но одного желания маминой тетушки было еще недостаточно. Алексей был в курсе моих мытарств, связанных с постоянной пропиской, и переговорил об этом с отцом. Юрий Павлович, много писавший о нашей милиции и, разумеется, хорошо знавший все ее руководство – начальник ленинградской милиции был его личным другом, – решил и эту мою проблему. Мне требовалось лишь написать заявление да получить новенький паспорт со штампом о постоянной прописке.

Здесь, в их доме, встречались мне люди самые разные, среди них и такие, чьи изломанные судьбы напоминали о нашем недавнем трагическом прошлом. Однажды, подходя к их дому, я обратил внимание на редкую в ту пору машину иностранной марки – то ли «форд», то ли «бьюик», – но с ленинградским номером. Машина принадлежала старому другу писателя. Самого его я не видел, только слышал его голос, доносившийся из кабинета. Голос был с иностранным акцентом, скорее даже не с акцентом, а с какими-то особыми интонациями. «Настоящий англичанин», – пояснил Алексей и рассказал мне историю этого человека – убежденного коммуниста, который в конце двадцатых годов, когда состоялся первый визит советских военных кораблей в Англию, оказался на борту одного из них, а затем – в Ленинграде. Горя желанием строить новую жизнь, он, будучи хорошим специалистом, получил работу на Адмиралтейском заводе, женился на русской, но в середине тридцатых годов, как английский шпион, угодил в лагерь. Недавно его реабилитировали, освободили – и вот он здесь, в Ленинграде. Семью его тоже причислили к врагам народа. Жена умерла в Сибири, а дочь – прямо как в песне Александра Галича о генеральской дочери, которую в то время я, разумеется, еще не знал, – там же, в Сибири, опустилась на самое дно.

И после всего, что обрушилось на него, он хотел лишь одного: найти, достать хоть из-под земли того проклятого следователя и расправиться с ним. Никто не мог удержать его от этих намерений. Как Юрий Павлович ни убеждал, ни уговаривал, все было бесполезно. И вот он узнаёт его телефон, звонит. Как же он удивился, когда через столько лет следователь сразу узнал его – может быть, по его акценту? – и тут же согласился встретиться с ним у себя дома! Англичанин не стал откладывать эту встречу. Можно представить, в каком он был состоянии, но, когда дверь открылась, он просто остолбенел: перед ним в инвалидной коляске, с наброшенным на ноги – вернее, на то, что от них осталось, – пледом, сидел изможденный старик. «Я догадываюсь, зачем ты пришел, – глухо сказал калека, – но время терпит, и поначалу, может, поговорим? Лучше всего за рюмкой, если, конечно, не возражаешь. Вот, – он протянул англичанину деньги, – если нетрудно». Денег англичанин не взял, но тут же отправился за бутылкой.

Потом они сидели и пили водку, и он узнал, что ровно через два месяца после его осуждения сам следователь попал в ту же самую мясорубку, сам оказался в лагере – там-то он и потерял свои ноги: гангрена. Так, предаваясь воспоминаниям, они прикончили эту бутылку, друзья по несчастью. Надо ли говорить, что англичанин забыл о справедливом возмездии? Потрясенный услышанным, я тогда подумал, что Юрий Павлович обязательно напишет об этом повесть или роман, – не написал. Может быть, не успел. Но знаменитое чеховское ружье все равно выстрелило, да еще как! «Хрусталев» Алексея Германа – гениальное киновоплощение того давнего, времен нашей юности, потрясения, которое мы тогда испытали. Но сколько таких романов могло быть тогда написано!

Именно в это время мне довелось познакомиться с собственным дядей – двоюродным братом мамы, – которого постигла примерно та же судьба. Случилось это в год моего рождения, вот почему наше знакомство состоялось с таким опозданием. Теперь, после освобождения, он жил в небольшой квартире – кстати, в одном доме с англичанином. Это здание с белыми колоннами недалеко от Петропавловской крепости не зря называли «домом позднего реабилитанса»: его населяли три поколения репрессированных – жертвы послеоктябрьского периода, а также тридцатых и послевоенных годов. Интересно, что дядя мой после своего возвращения тоже столкнулся со своим бывшим следователем. Правда, произошло это совершенно случайно. Он не искал этой встречи, но он (совсем больной человек, каким его сделал лагерь) потратил последние свои силы, чтобы помешать дальнейшему процветанию этого заплечных дел мастера. И он своего добился. Всем нам хотелось верить: подобное больше не повторится. Но, пытаясь осмыслить прошлое, мы не очень-то разбирались в происходящем. Отдельные факты не складывались в единое целое. Мы верили в перемены, думали, что все само собой рассосется. Наверное, жить так было легче и проще. Мы беззаботно фланировали по Невскому.

Единственной целью этих прогулок было знакомство с симпатичными девушками. А когда в кармане вдруг заводились деньги, мы чувствовали себя прожигателями жизни, тут же направлялись в кафе или ресторан. Хорошее было время… «Универсаль» и «Метрополь» по ценам были иногда доступны и нам, студентам. А в «Восточном зале», что находился на углу Невского и улицы Бродского и где в те годы собиралась богема, официанты могли обслужить вас и в кредит.

На эстраде играл небольшой оркестр со скрипачом-солистом, типичным евреем, точно сошедшим с картины Шагала. Звали его Степан, но все обращались к нему запросто: Степа, и он охотно всем пояснял, откуда у него такое русское имя. Ему его дали русские люди, подобравшие сироту, убежавшего из еврейского гетто в Вильнюсе. Играл он великолепно. Пел он тоже неплохо. Когда он был в настроении, то спускался с эстрады в зал и, продолжая играть, лавировал между столиками, откуда ему кричали: «Сыграй нам это!», «Сыграй нам то!» – с уверенностью, что нет ничего, чего бы он не сыграл. В этом «Восточном зале» царила чудесная доброжелательная атмосфера, о которой я с благодарностью вспоминаю и сегодня, сидя в каком-нибудь венском кафе. Что стало со Степой потом, я, к сожалению, не знаю.

На Невском проспекте я встретил и своего первого немца, с которым обменялся лишь двумя-тремя ничего не значащими фразами. Мне давно уже хотелось применить на практике мой немецкий язык, проверить самого себя. Не в стенах института, анализируя произведения современных немецких писателей (Томаса Манна, Лиона Фейхтвангера или Анны Зегерс), попадавших к нам спорадически и лишь в изданиях издательств ГДР. Книг авторов из Западной Германии у нас тогда почти не водилось, и в студенческой Публичке до них тоже было не добраться. Немца, которого я случайно встретил на Невском, звали не очень-то приятно – Гансом. Во время войны все немцы для нас были Гансы и Фрицы, как русские для немцев – Иваны. На нем была серая, напоминавшая о вермахте шинель (форма офицера армии ГДР), но он был молод, как и я, и у него было открытое и хорошее лицо, и когда он заговорил, то сразу вызвал к себе доверие. И чем больше он говорил, тем меньше я ощущал присутствие его формы. Для меня важно было не только то, что я мог говорить с ним по-немецки, но и то, что я мог говорить о самой Германии – о ее прошлом и настоящем, о Веймаре и Освенциме, Гёте и Гитлере. Конечно, он был только слушателем Военно-транспортной академии и не мог ответить на вопросы, тревожившие меня, но он отвечал всегда честно. Думаю, и он узнал от меня много такого, что не преподавалось в его академии.

Мы стали друзьями. А разве когда-нибудь я мог представить себе, что подружусь с немцем? Я таскал Ганса по всем кафе и иногда – ресторанам, а частенько приглашал его в свою лачугу в Автове, где мы целый вечер могли проговорить о русской и немецкой литературе и искусстве (причем он – по-русски, я – по-немецки) – о высоком и низком, о возможном и невозможном. Часто бывали мы у разных моих приятелей. Его форма всегда привлекала внимание. Однажды мы пришли в кинотеатр. Шел, как нарочно, фильм о войне, и когда по его окончании в зале зажегся свет, все уставились сразу на Ганса, как будто сошедшего в зал с экрана. И все это в Ленинграде. Так спешно и буквально раздираемый противоречивыми чувствами я еще не покидал ни один кинозал.