Вчерашняя вечность. Фрагменты XX столетия
Шрифт:
“Немаловажный фактор”, – заметил, выпуская дым, доктор Каценеленбоген.
“Доктор, не пытайтесь изображать из себя циника. Вам это совершенно не к лицу!”
“А также благодарность, – продолжал писатель. – Она приняла во мне большое участие. Не оттолкнула меня. Вам, может быть, неизвестно, что значит вернуться оттуда... Люди шарахались от меня, как от привидения. А она... И кроме того... вы спрашиваете, что нас связывает...”
“О! – и Анна Яковлевна всплеснула руками, сокрушённо закивала, – я так и знала! Подтверждаются мои самые худшие предположения. Вы слышите, доктор,
“Нет, – сказал писатель, – не опиум. Теперь опиум не курят”.
“А что же курят?”
“Ничего. Теперь колются”.
“Колются, чем? Ах, впрочем, всё равно... Доктор! Вы медик, и вы молчите?”
Доктор Каценеленбоген отложил в сторону сигару.
“Я бы хотел взглянуть, – проговорил он. – Ну-ка, засучи рукав, живо. М-да. Совершенно верно. Именно так. Часто?”
“Нет, не часто”, – сказал писатель.
“Что касается Валентины, от неё всего можно ждать, – со вздохом сказала Анна Яковлевна. – До чего мы дожили. Так что же это за работа, которая даёт тебе возможность проживать в этой избе?”
“Возможность проживать мне предоставляет милиция”, – ответил писатель.
“Позволю себе заметить, – вставил доктор, – что нам с трудом удалось тебя разыскать”.
“Я посудомой. Мою посуду”.
Он попытался объяснить, что в столице развёрнуто большое строительство. Помнит ли Анна Яковлевна, где находилась Калужская застава? Так вот, ещё дальше. Там огромная гостиница. Горы посуды с остатками яств.
“Представляю себе, что это за яства. Значит, это она тебя устроила? Вероятно, она там занимает высокую должность”.
“Горничная”.
“Как! – удивилась Анна Яковлевна. – Я не понимаю. Ты говоришь, вы принадлежите к разным социальным слоям. Если она всего-навсего горничная, обыкновенная femme de chambre... разве расстояние между вами так уж велико?”
“Простите, Анна Яковлевна, – сказал писатель. – Je craindrais d’offenser vos oreilles”.
“Но я хочу всё знать о тебе. Валентина меня не интересует. Если я спрашиваю, то лишь потому, что ты связан с ней...”
“Мы всё хотим знать”, – сказал доктор Каценеленбоген.
“В обязанности горничной входит обслуживание гостей”.
“Угу. Обслуживание? – задумчиво переспросила Анна Яковлевна и опустила глаза на уснувшую обезьянку, которая была удивительно похожа на Анну Яковлевну. – Должна сказать, что в моё время в борделях подвизались более привлекательные девушки... Да, но... ты сказал, что работал”.
“Я так сказал?”
Анна Яковлевна переглянулась с доктором.
“А сейчас?”
“Сейчас не работаю”.
“Понимаю. Ты узнал, кто она такая, и уволился”.
“Не совсем так. Дело в том, что её покровитель... одним словом, там произошла неприятная история, меня стали тягать, и я подумал, что мне лучше уйти”.
Анна Яковлевна тяжко вздыхает. Я устала, говорит она. Анна Яковлевна оглядела писателя. Ни тени осуждения в её взоре, лишь горечь и сострадание.
“Как же ты опустился, бедный мой мальчик...” – пробормотала она.
Писатель лежал на топчане, эх, думал он, какая глупость. Надо было расспросить её как следует. Уточнить подробности, которые так нужны. Откуда взялась эта картина – голая девушка в бокале.
Что стало с соседями, куда они делись. Что произошло с самой Анной Яковлевной. Тысяча вопросов.Дым её папироски всё ещё стелился в воздухе. Витал аромат докторской сигары. Всё забывается. Он дал ей просто так исчезнуть.
Однако... не для того ли она явилась, чтобы напомнить?
Он встал, засунул руки в карманы холстинных штанов, взад-вперёд он расхаживает по своей masure, уставясь в щербатый пол. Встряхнуть жестяную лампу, есть ли ещё керосин. Писатель сидит за столом, отупело перелистывает бумаги.
XXXIX Вдвоём и смуглая Венера
Назад (путаница, вызванная более серьёзными причинами, нежели забывчивость)
31 декабря 1956
У всех пациентов независимо от вида употребляемого снадобья наблюдались аффективные нарушения. В течение длительного времени у них преобладал неустойчивый, часто сниженный фон настроения. У большинства отмечались повышенная возбудимость, истероподобные формы реагирования, эмоциональная лабильность. Периодически возникало чувство враждебности и агрессивности к окружающим.
“Ну и что?” – спросила она.
У 61% больных в разные периоды возникал страх перед будущим из-за отсутствия уверенности в том, что они смогут удержаться перед соблазном очередного употребления препарата, страх покончить с собой – вскрыть вены, повеситься, выпрыгнуть из окна.
“Тут первый этаж, тут не выпрыгнешь”.
“Есть другие способы”.
“Ты что, струсил? Небось там уже пробовал”.
“Там? – Он усмехнулся. – Ты не представляешь себе, что – там”.
Она напевает:
Новый год, порядки новые... Колючей проволокой лагерь оцеплён.
“Ого. Это ты откуда набралась?”
“Ниоткуда”.
“У тебя есть эта пластинка?”
Она напевает знаменитое танго: “Брызги шампанского”.
“Была. Кругом глядят на нас глаза суровые. Ля-ля, ля-ля, тара-тата, тара-тата. Не пробовал, так попробуй. Надо же когда-нибудь”.
“Ты так думаешь?”
“Я так думаю. Я что тебе скажу – вся жизнь становится другой. Потом поймёшь, без этого жизнь не в жизнь. А насчёт здоровья – это всё больше разговоры. Мало ли что там написано. Они тебе наговорят”.
“Кто это, они”.
“Вот я: что я, больная, что ли. Я себе сейчас сделаю, ты посмотришь. А потом тебе. Дурачок, я же тебя люблю, если бы не любила, никогда бы не узнал. Разве по мне что-нибудь видно? Здоровью не вредит, это только так запугивают”.
“Всё ясно”, – сказал писатель.
“Да хотя бы и вредило – что нам терять? Всё равно до старости не доживём. Эх, милый. Да если б не штоф...”
“Штоф”.
“Ну да. Он там живёт, он живой, а ты не знал? Спит в ампуле, всё равно как ребёнок в материной утробе. Ты его впусти в кровь, он проснётся. Если бы не он, я бы давно уже лапти откинула, ручкой махнула бы всем вам”.