Вчерашняя вечность. Фрагменты XX столетия

Из-за острова на стрежень! На простор речной волны!

Ражий детина, могучий, полуголый, огненноглазый, в смоляных усах, в заломленной папахе, – легендарный Стёпка Разин поднимает на голых мускулистых руках трепещущую персидскую княжну.

И за борт её бросает! В набежавшую волну!

Что-то от удалой казацкой вольницы появляется в мужчинах, а женщины все как одна – персиянки.

Тоненькие голоса:

Саша, ты помнишь наши встречи? В приморском парке на берегу!

С другого дивана, мужественно-блудливо:

Эх, путь-дорожка фронтовая, не страшна нам бомбёжка любая...

Откуда-то появился баянист – маленький, коренастый, в красной рубахе с расшитым воротом, в высоких, чуть ли не до пупа, сапогах, разворачивает дугой во всю ширь свой скрежещущий инструмент.

Маэстро, врежь! Брызги шампанского!

Сапогами – топ, топ, топ.

Новый год, порядки новые, колючей проволокой лагерь окружён. Кругом глядят на нас глаза суровые!

Мать вашу за ногу – это ещё что.

А чего – народная песня. Самая модная.

Народная народной рознь; я бы не советовал.

Ладно, чего там. А вот я вам спою. Маэстро, гоп со смыком!

Гоп со смыком, это буду я. Граждане, послушайте меня.

Эх, путь-дорожка! Фронтовая!

Ленинград, и Харьков, и Москва, ха-ха, знают всё искусство воровства, ха-ха!

Красная рубаха, чубчик прыгает над мокрым лбом.

Чёрный ворон около ворот. Часовые делают обход. Звонко в бубен бьёт цыганка, ветер воет над Таганкой. Буря над Лефортовым поёт!

Ночь. В большом зале на эстраде осиротевшие инструменты лежат на стульях, лазорево-серебряные пиджаки висят на спинках, изнурённые музыканты с лицами, как маринованные овощи, подкрепляются за кулисами, трясут папиросный пепел на пёстрые рубахи. В уборной поодиночке – “баяном” – в вену.

Хор, рыдая:

Вспомни про блатную старину. Оставляю корешам жену.

“Во дают”.

“Начальство, дери их в доску”.

“А ты знаешь, сколько получает первый секретарь”.

“Им получать не надо, сколько хочешь, столько и бери”.

“Ну, не скажи”.

“А я тебе говорю”.

Ревела буря, дождь шумел. Во мраке молнии блистали. И бескрайними полями. Лесами, степями. Всё глядят вослед за нами черножо-о-пых глаза!

ХLI Эротическая мобилизация. Чем кончилось

4 часа утра

“А, и ты тут... Где Валюха? Валенька! иди сюда”.

И снова гаснет свет. Мерцает из зала разноцветными огоньками ёлка. Пары лежат в обнимку. Иных развезло.

“Ну как, весело? Такая, брат, жизнь пошла. Пей, веселись. После лагеря-то, а?..”

“Алексей Фомич, всё благодаря вам”.

“Что-то я притомился. Пошли ко мне, отдохнём маленько. И бутылку прихвати, вон ту. Чёрную бери, мартель. Ать, два!”

“Алексей Фомич, кабы не вы...”

“Ладно, слыхали. Потопали... И ты тоже. Ну как, понравилось?”

В лифте:

“Я вам, дети мои, вот что скажу: надо быть человеком. Кругом одно зверьё, вот что я вам скажу. Зазеваешься, глотку перегрызут”.

“Прилягте, Алексей Фомич. Сейчас вам расстелю”.

“Сперва выпить. Такая, говорю, селяви...”

“Алексей Фомич... может, хватит? Лучше отдохните. А мы тут возле вас посидим”.

“Я сказал, выпить”.

“Батюшки, а я и закуски не взяла. Сейчас сбегаю”.

“Стоп. Обойдётся. Ну, давай... чтобы мы все были здоровы”.

“За вас”.

“Я что хочу сказать. Ты не смотри, что они такие. Я-то их знаю, сам сколько лет на ответственной работе... В этой среде, понятно? Зверьё, одно зверьё. А надо быть человеком. Вот так. Иди ко мне, Валюха”.

“Алексей Фомич, вам бы лучше отдохнуть”.

“Иди ко мне, говорю”.

“Неудобно как-то...”

“Чего неудобно? Запри дверь. Дверь, говорю, запереть”.

“Ну, я пошёл”, – сказал писатель.

“Оставаться здесь”.

“Да как же, Алексей Фомич...”

“Чего – Алексей Фомич! Твою мать... Как прописку пробивать, помощь, понимаешь, оказать, на работу устроить, так Алексей Фомич. А вот чужих баб еть! Пущай тут сидит. Пущай смотрит”.

“Может, мы лучше пойдём... Алексей Фомич, это всё неправда”.

“Чего неправда? Ты ему даёшь? Я всё знаю. У меня своя разведка. Ты всем даёшь. Стели постель. Я лечь хочу”.

“Сейчас всё будет Алексей Фомич. Две минуты. Только подушку взбить. Вам помочь раздеться? Мы сейчас уйдём...”

“Ку-да? Ни с места. Пущай сидит и смотрит. А ты иди сюда. Ко мне! Снимай тряпки”.

“Алексей Фомич, миленький...”

“Это мои тряпки. Снимай всё, сука. Я вот тебе сейчас покажу. И ему будет полезно, будет знать, как бабу ублажать надо. По-настоящему... Всё с себя снимай. Одеяло прочь”.

“Да как же, Алексей...”

“Я не смотрю”, – угрюмо сказал писатель.

Там что-то происходило. Там сопел и ворчал комсомольский руководитель Алексей Фомич.

“Во-от. Шире ноги, паскуда! Давай, давай, давай... О-о!”

“Ну... ну...” – лепетала женщина. Словно тяжёлый воз поднимался в гору.

“Ыхы, ыхы, ыхы! Ы!.. ы”.

И всё стихло. Успокоилось тяжкое дыхание мужчины. Несколько мгновений ещё дёргалось грузное тело.

Валентина выбралась из постели.

“Слушай. Что с ним?”

“Не знаю”.

“Алексей Фомич! А? Алёша. Алёшенька!”

“Он умер”, – сказал писатель.

“Что?!”

“Отдал концы, вот что”.

“Слушай, что делать-то?.. Беда-то какая... беги за врачом. Или нет, лучше я сама... Слушай меня: мы скажем, ему стало плохо, я отвела его в номер, он тут и помер. Я стала звать на помощь, тут ты прибежал... Скажешь, как раз шёл по коридору. Ты свидетель, понял? Ты здесь сиди, я побегу в санчасть... Или нет, ты лучше уходи, я сама. Позвоню сейчас отсюда”, – бормотала она, вытирала рубашкой у себя внизу, не знала, куда её деть, в спешке одевалась, слезы и краска текли у неё по лицу.