Вдали от обезумевшей толпы
Шрифт:
– Верно!
– подхватил Марк Кларк.
– Милостивый господь наградил нас этим талантом, и грех зарывать его в землю. Будь неладны все эти пасторы, да псаломщики, да учителя с их чинными чаепитиями - из-за них пошли прахом добрые старые обычаи; провалиться мне на этом месте, если люди не разучились веселиться!
– Ну, уж теперь мне и впрямь пора, - заявил Джозеф.
– Полно тебе, Джозеф! Что за ерунда! Бедняжка померла, - так ведь? Куда же тебе спешить?
– Уж я надеюсь, что господь не взыщет с меня за мои проступки, - сказал Джозеф, снова усаживаясь.
– По правде говоря, последнее время я таки поддавался искушениям. За этот месяц я разок напился вдрызг и в воскресенье не пошел в церковь, да вчера у меня сорвалось с языка скверное слово.
– Видать, ты ходишь в Капеллу, Джозеф?
– Да что ты! Ни в жизнь!
– Что до меня, - заявил Когген, - то я верный сын англиканской церкви.
– И я тоже, ей-богу, так!
– воскликнул Марк Кларк.
– Неохота мне говорить о себе, нет у меня такого обычая, - продолжал Когген, обнаруживая склонность разглагольствовать о своих убеждениях, характерную для потребителей напитков из ячменя.
– Скажу одно: ни разу в жизни я не преступил ни одного церковного правила: пристал, как все равно пластырь, к старинной вере, в которой рожден. Да. Вот чем хороша церковь: прихожанин может заглядывать в добрый старый трактир, и незачем ему ломать голову над всякой там премудростью. Ну, а ежели тебе по вкусу ихние собрания, то изволь ходить в Капеллу и в ветер и в дождь и лезь из кожи вон. Признаться, те, что ходят в Капеллу, народ башковитый. Они навострились сочинять из головы всякие там молитвы - и о своей семье, и о тех, кто на море потерпел крушение, ну, о которых в газетах пишут.
– Навострились, что и говорить, навострились!
– с воодушевлением подхватил Марк Кларк.
– А вот нам, церковникам, не обойтись без молитвенников, - оробеешь перед господом богом и словечко из себя не выдавишь, язык прилипнет к гортани.
– А те, что молятся в Капелле, и впрямь со всеми святыми запанибрата, глубокомысленно изрек Джозеф.
– Да, - откликнулся Когген.
– Они-то уж, как пить дать, попадут в рай. Ведь они трудятся в поте лица и заработают себе спасение. Ясное дело, нам, членам церкви, далеко до них и вряд ли нас пустят в рай. А все-таки я терпеть не могу тех, кто отступает от старой веры, чтобы наверняка попасть в рай. По мне, это все одно, что завербоваться шпионом из-за каких-то жалких фунтов. Вот что, люди добрые, как вымерз у меня в огороде картофель, ведь не кто другой, как наш пастор Сэрдли дал мне мешок на семена, а у него вряд ли оставался еще мешок для себя, да и купить было не под силу. Кабы не он, не посадить бы мне ничегошеньки. Что, по-вашему, я после этого переменю веру? Ну, уж нет, буду держаться крепко за старину, а если уж мы все заблуждаемся - не беда! Погибать, так гуртом!
– Здорово сказано, очень даже здорово!
– восхитился Джозеф.
– А все-таки, друзья, мне пора в путь, ей-богу, пора! Пастор Сэрдли будет ждать у кладбищенских ворот, а там на дороге у меня в повозке покойница.
– Не расстраивайся, Джозеф Пурграс! Ей-ей, пастор Сэрдли не прогневается. Он человек Добрый. Сколько раз заставал меня в трактире, - а я немало потребил напитков за овою долгую и греховную жизнь, - но ведь он никогда не распекал меня за попойку. Садись.
Чем дольше сидел Джозеф Пурграс, тем меньше тревожила его мысль о возложенных на него обязанностях. Минуты неприметно скользили за минутами, и вот уже начали сгущаться вечерние тени; глаза наших собутыльников казались светящимися точками в темноте. Часы Коггена глухо пробили у него в кармане шесть раз.
В этот миг у входа в харчевню послышались торопливые шаги, дверь распахнулась, и появился Габриэль Оук в сопровождении трактирной служанки со свечой в руке. Он строго взглянул на физиономии гуляк, из которых одна была длинная, как дека скрипки, а две других - круглые, как сковородки, и все три - едва ли выразительнее означенных предметов. Джозеф Пурграс заморгал глазами и тихонько отодвинулся в тень.
– Честное слово, мне стыдно за вас! Какой позор, Джозеф, какой позор! в негодовании воскликнул Габриэль.
– Когген, вы еще называетесь мужчиной, а ведете себя по-свински!
Когген тупо уставился
на Оука, причем то один, то другой глаз закрывался у него по своему почину, словно они были не частью его самого, а какими-то самостоятельными, живыми и сонливыми существами.– Будет вам хорохориться, пастух!
– проговорил Марк Кларк, укоризненно глядя на свечу, по-видимому, обладавшую какими-то притягательными свойствами.
– Покойницу никто не обидит, - вдруг заговорил Когген, автоматически отчеканивая слова.
– Для нее уж сделали все, что положено... Ее нету с нами, и на кой человеку разрываться и спешить ради безжизненного праха, ведь он ничегошеньки не чувствует, не видит и даже не знает, что с ним делают? Будь она в живых, я первый бы ей помог. Захоти она поесть либо выпить, я сразу же выложил бы денежки. Но она померла, и спеши не спеши, ее не оживишь: она ушла от нас, и нечего на нее попусту тратить время. На кой нам торопиться? Выпейте, пастух, и будем друзьями, ведь завтра с нами может приключиться то же, что и с ней!
– Очень даже может!
– подхватил с пафосом Марк Кларк и тут же отхлебнул, спеша насладиться благами жизни, пока с ним еще не случилось упомянутое событие. А Джан выразил свои мысли о завтрашнем дне в следующей песне:
За-втра! За-втра!
Нынче мир и достаток под кровом царят,
И с душой беззаботной пирую!
Угощаю друзей, - чем богат, тем и рад!
Завтра ж - пить без меня круговую!
За-втра! Зав...
– Заткнитесь, Джан!
– оборвал его Оук и обернулся к Пурграсу.
– Что до вас, Джозеф, то вы ведете себя просто мерзко, хоть и корчите из себя святошу! Вы напились до чертиков и не держитесь на ногах!
– Ну, нет, пастух Оук, нет! Выслушайте разумное слово, пастух. Все дело в том, что на меня напала хворь, что зовется двоящийся глаз, вот вы и видите вместо меня двоих, то бишь, я вижу вместо вас двоих.
– Двоящийся глаз - скверная штука!
– изрек Марк Кларк.
– Так всегда со мной случается, как засижусь в трактире, - со смиренным видом продолжал Джозеф Пурграс.
– Да! Я вижу всякой твари по паре... как будто меня за святость Ной захватил с собой в ковчег... Д-д-д-да, - прибавил он, воображая себя отщепенцем и пуская слезу.
– Видать, я слишком хорош для нынешней Англии, жить бы мне в Ветхом завете с другими праведниками, тогда никто не наз-з-зывал бы меня пьянчу-чугой!..
– Будет вам разводить нюни! Совсем ополоумели!
– Ополоумел?.. Ну, что ж! Обзывайте меня пьянчугой! Я приму это смиренно, я готов каяться на коленях, ей-богу, готов! Ведь я перед всяким делом говорю: "Господи, благослови!" День-деньской не сходит у меня это с языка. Видать, за этот святой обычай я и заслужил поношение! Так, значит, я ополоумел?! Да разве я позволял куражиться надо мной? Всякий раз давал сдачу, да еще как! Верно я говорю?
– Так оно и было, молодчина ты, Джозеф!
– с жаром воскликнул Джан.
– Никогда я не допускал такого со мной обхождения! А вот пастух при всех моих достоинствах обозвал меня полоумным!.. Ну, да бог с ним... Смерть будет для меня избавлением!..
Убедившись, что ни одному из работников нельзя доверить повозку, Габриэль, ни слова не говоря, вышел, захлопнул за собой дверь и направился к повозке, уже еле различимой в осенней мгле. Он отвернул морду лошади от холмика, который она начисто объела, поправил ветки на крышке гроба, и повозка покатилась дальше в темноте, насыщенной вредоносными испарениями.
В селении мало-помалу распространился слух, что к вечеру должны привезти и предать земле тело злополучной Фанни Робин, которая убежала в Кэстербридж и оттуда переходила из города в город, следуя за N-ским полком. Но благодаря молчаливости Болдвуда и великодушию Оука никому и в голову не приходило отождествить Троя с возлюбленным, за которым она последовала. Габриэль надеялся, что правда не выплывет наружу хотя бы в ближайшие дни; девушка скроется под землей, вырастет могильный холмик, пройдет время, об этом событии начнут забывать, и Батшеба не испытает острой боли, какую теперь причинили бы ей оскорбительные толки.