Вдали

Хокан с трудом понимал разрозненные обрывки тех разговоров — редкие слова и в лучшем случае общие намерения. Для него английский все еще оставался оползнем слякотных, сопливых звуков, не существовавших в его родном языке: r, th, sh и какие-то исключительно студенистые гласные. Frawder thur prueless rare shur per thurst. Mirtler freckling thow. Gold freys yawder far cration. Crewl fry rackler friend thur. No shemling keal rearand for fear under shall an frick. Folger rich shermane furl hearst when pearsh thurlow larshes your morse claws. Clushes ream glown roven thurm shalter shirt. Earen railing hole shawn churl neaven warver this merle at molten rate. Clewd other joshter thuck croshing licks lurd and press rilough lard. Hinder plural shud regrout crool ashter grein. Rashen thist loger an fash remur thow rackling potion weer shust roomer gold loth an shermour fleesh. Raw war sheldens fractur shell crawls an row per sher. Поначалу Бреннаны (особенно Айлин) еще пытались растолковывать свои планы, но в конце концов махнули рукой. Хокан шел за ними без вопросов. В основном они держали на восток — а большего ему было и не нужно.

Сторонясь остальных старателей, Джеймс отказался идти тонкой тропинкой в горы. Они попытались найти свою дорогу через долины и низкие холмы, но тачка оказалась слишком неуклюжей для этих мест. Их занесло в край, где не росла трава и почти не было воды. Кожа на руках и плечах Хокана (где лежали кожаные ремни, чтобы тянуть тачку) по большей части стерлась, и обнаженное мясо, бледно-розовое, поблескивало под вязким медово-желтым лаком скорого заражения. На одном крутом спуске повязки, которые Айлин наложила ему на руки, соскользнули, шероховатые рукоятки ожгли натруженные ладони, срывая мозоли, пронзили мясо десятками заноз, вынудив его разжать пальцы. Тачка понеслась вниз с растущей скоростью — сперва катилась, затем кувыркалась и, наконец, выделывала с удивительным изяществом сальто и пируэты, пока не разбилась вдребезги о валун. Хокан лежал на камнях почти без чувств от боли, но Бреннаны не спешили ему помочь, уставившись на тропу из разбросанных по склону пожитков, завороженные катастрофой. Наконец Джеймс пришел в себя, налетел на Хокана и пинал его в живот с криком — криком бессловесным, животным завыванием. Айлин каким-то чудом уняла мужа, и он повалился на песок, рыдая и пуская слюни.

— Ты не виноват, — повторяла Айлин Хокану снова и снова, помогая ему подняться и осматривая его ладони. — Ты не виноват.

Они собрали вещи, встали на привал у ближайшего ручья и попытались заснуть у хилого костра, отложив разговор о будущем на утро.

В нескольких днях пути от них находился город, но им не хотелось уходить, бросив все вещи. Послать Хокана за помощью было нельзя, а оставлять его с женой, детьми и имуществом Джеймс отказывался. Добрый ирландец, поднявшийся на борт в Портсмуте, исчез: с тех пор как они пристали в Сан-Франциско, он потемнел от разочарований и на глазах стал злобной и недоверчивой тенью прежнего себя.

Погрузившись в раздумья, Джеймс побрел с лотком к ручью — скорее по привычке, нежели на что-то надеясь, — и рассеянно погрузил его в воду, что-то бормоча себе под нос. Подняв лоток, он не мог отвести от него глаз, словно смотрел в зеркало, но не узнавал лица. И тут — второй раз за два дня — зарыдал.

Так Хокан впервые увидел золото, и крошечные самородки разочаровали его своей невзрачностью. Кварц и даже пластинки слюды на любом обычном камне и то смотрелись интереснее этих матовых мягких крошек. Но Джеймс был уверен. Для проверки он положил бледно-желтую горошину на валун и ударил камнем. Она была мягкой и не разбивалась. Вне всяких сомнений — золото.

Пройдя от места находки к горе, Джеймс врубился киркой в оползающий склон холма у речного берега. Семья наблюдала. Через какое-то время он остановился, поплевал на камень, потер кончиками пальцев. Внезапно спав с лица и задыхаясь, он поплелся на заплетающихся ногах, как бескрылая птица, к детям, подтащил их к склону и попытался объяснить, что нашел. С закрытыми глазами он показывал на небо, на землю и, наконец, себе на сердце, и стучал по нему, твердя одну и ту же фразу. Хокан разобрал только слово «отец». Детей перепугал восторг Джеймса, а когда он схватил младшего за плечи и довел до слез пылким монологом, пришлось вступиться Айлин. Джеймс не замечал, как на него смотрит семья. Так и не прерывал свою горячую речь, обращенную к камням, равнинам и небесам.

Следующие недели во многом напоминали жизнь Хокана в Швеции. По большей части он занимался собирательством и охотой, надолго уходя с детьми, как когда-то с братом. Было ясно, что Джеймс не хочет подпускать его к прииску. Он доверял Хокану только черную, грубую работу, чтобы держать подальше от процесса добычи: откатывать валуны, лопатить землю и, наконец, прорыть канал от ручья к прииску. Сам Джеймс в одиночку вкалывал с киркой, долотом и молотком, заползал в норы и горбился над камешками, плевал на них и протирал подолом рубахи. Он копал от заката до глубокой ночи, когда его глаза пересыхали и наливались кровью от долгого труда при слабом свете двух коптилок с плоскими фитилями. Закончив на день, он пропадал во тьме — видимо, припрятывал золото, — а потом возвращался в лагерь поужинать и упасть без сил у костра.

Жилось все хуже. Джеймс, погрузившись в работу, не отвлекался, даже чтобы соорудить укрытие для семьи; Хокан попытался возвести шаткую хижину, но она годилась разве что для детских игр. Они были открыты всем ветрам, их одежда изнашивалась, а раскрасневшуюся кожу под лохмотьями покрывали волдыри. У Айлин и детей, очень белокожих, даже пошли змеиной чешуей губы, ноздри и мочки ушей. Джеймс не хотел привлекать внимания к руднику выстрелами из ружья, поэтому пополнять тающую на глазах провизию оставалось только мелкой дичью — большей частью тетеревами, такими непугаными, что, как скоро выяснилось, дети могли просто подойти и размозжить им голову дубиной. Айлин тушила птицу в густом горько-сладком соусе из какой-то разновидности черники, которую Хокан больше не видел ни разу за свои странствия. Дети целыми днями гуляли с ним, ускользая от вялых попыток матери их обучать. Джеймс, работая без перерывов и почти без перекусов, превращался в отощавшего призрака, и глаза — одновременно рассеянные и сосредоточенные, словно видели мир через грязное окно и скорее смотрели на захватанное стекло, чем сквозь него, — выпучились на его изможденном угловатом лице. В считаные дни он потерял по меньшей мере три зуба.

Каждую ночь он ускользал к своему укрытию. Однажды Хокан оказался неподалеку и видел, как он сдвигает плоский камень над ямой и складывает в нее добычу дня. Затем какое-то время так и сидел, вглядываясь в яму. Потом он вернул камень на место, забросал песком и галькой, стащил штаны и опростался на него.

Откладывать вылазку в город уже было невозможно. Они нуждались в припасах первой необходимости и прежде всего — в новых инструментах: Джеймса главным образом заботили лампы, чтобы работать всю ночь напролет. После долгой тайной подготовки он решил, что пора идти. Скрупулезно наставил Айлин и детей, хотя все его наказы сводились к одному: не разводить костров. Он легко навьючил осла и приказал Хокану следовать за ним.

Путешествие прошло скучно. В дороге никто не встречался. Они редко нарушали тишину. Хилый осел еле волочил ноги. Джеймс редко отрывал руку от груди, где за пазухой рваной блузы висел на шнурке холщовый мешочек. На третье утро они пришли.

Весь город состоял из одного квартала: гостиница, магазин и полдесятка домишек с закрытыми окнами. Грубые кособокие постройки словно возвели только этим утром (в воздухе еще висел запах опилок, дегтя и краски) с единственной целью разобрать на закате. Этим новым, но шатким домам, словно со встроенным в них ветшанием, будто не терпелось развалиться. У улицы была только одна сторона — равнина начиналась сразу от порогов.

У коновязей вдоль улицы подергивались под роями мух истощенные лошади. Мужчинам же, прислонившимся к стенам и дверным косякам, насекомые словно не докучали — скорее всего, из-за дыма забористого табака, который тут курили все. Как и Джеймс с Хоканом, все носили лохмотья, а их обветренные лица под широкополыми шляпами были рисунками из коры и дубленой кожи. И все же за местных цеплялись слабые признаки цивилизации, совершенно стертые из обликов новоприбывших жизнью на природе.

Джеймс и Хокан шли под немыми взглядами курильщиков, эта тишина последовала за ними в магазин. Торговец прервал разговор со стариком в поблекшей форме драгуна. Джеймс кивнул им. Они кивнули в ответ. Он обошел помещение, собирая керосиновые лампы, инструменты, мешки муки и сахара, одеяла, вяленое мясо, порох и прочее, осведомляясь лаконичным бурканьем у торговца за стойкой. Затем торговец пересчитал товары, мягко тыкая в каждый указательным и средним пальцами, словно благословляя, и предоставил счет, написанный графитом. Джеймс на него почти и не взглянул. Он ушел в угол, кое-как скрывшись за бочонками, повернулся ко всем спиной, согнулся, словно делал что-то неприличное, пару раз бросил подозрительный взгляд через плечо и, наконец, вернулся к стойке, чтобы выложить несколько золотых самородков.

У продавца наверняка был наметан глаз, потому что он не торговался и не приглядывался к золоту, а проворно убрал, поблагодарив покупателя. Паренек возраста Хокана, но вдвое ниже его начал перетаскивать их покупки на улицу. Драгун ускользнул, не попрощавшись.

Навьючив осла, Джеймс и Хокан направились в таверну. К ним повернулись головы, буравя взглядами поверх увенчанных пеной кружек эля, сдающая рука застыла в воздухе, огонек задержался перед сигарой. Ирландец и швед тоже помедлили. Все смотрели на них. С первым их шагом к стойке посетители снова ожили.